— Ну вот, — обреченно вздохнул Степаныч, — он на тебя валит, ты на него… Как дети малые, ей-ей! Я ему уж сказал: мол, за шкирку тебя — и в загс, нечего жить одним днем…
— А как жить надо? — Я заглянула старику в глаза. — В будущее светлое заглядывать, что ли? Одним днем живется веселее.
— Оно конечно, — раздраженно ответил он, потирая переносицу, — без забот, без ответственности всякой там, так, что ли?
— Да при чем тут это!
— При том! Я так понимаю, либо семья, либо не пойми что… Ты уж прости, но получается — ты ему просто полюбовница. Самой-то не противно?
— Вы как-то рассуждаете… странно… Ну и что, любовницей разве стыдно быть? Это же от слова «любовь»? И вообще, штамп в паспорте еще ни о чем не говорит. Никакой уверенности он не дает, понимаете?
Степаныч надолго замолк, о чем-то сосредоточенно размышляя. Я судорожно вздохнула и принялась уплетать за обе щеки, словно пытаясь заткнуть саму себя. Я чувствовала, еще немного — и мои возражения, все доводы, которые кажутся мне разумными, обидят Степаныча до глубины души. Молчать было трудно, поэтому я и уткнулась в тарелку.
— Ты вот послушай, Марина, и не перебивай, ладно? — миролюбиво начал он. — Вы оба ведь честные люди, правда?
Я медленно кивнула, хотя не совсем была согласна с ним.
— Друг перед другом вы честны, и перед собой тоже. Стало быть, когда решитесь расписаться, это будет не просто обряд, так? Не для того же, чтобы мы, ваши близкие, салатов за свадебным столом наелись? Вы же возьмете на себя ответственность друг за дружку, правда? А сейчас, стало быть, вы к этому неготовые. Или просто лень вам, или страшно… Я ведь Горьку-то вижу, он не такой, чтобы просто валандаться, понимаешь? Не жил бы он так с тобой. Да и ты, современная да, как это говорят, продвинутая, хочешь ведь замуж-то, а? Не ради белого платья с фатой, так ведь?
— Так, Степаныч, так, — промямлила я.
— Мне вот не удалось Ирину уговорить…
Степаныч глазами окунулся в прошлое, а я молчала. Ириной звали мать Егора, и я ждала, что Степаныч расскажет сейчас о ней. Я мало знала об этой женщине, которая подарила мне Горьку.
— Она как рассудила, — задумчиво произнес Степаныч, — отец, говорит, мальчику, конечно, нужен, но только родной. Другой отцом не станет. Не поверила она мне, понимаешь? Поостереглась. Такая уж натура — лучше, говорит, одна буду тянуть. И правда, одна осталась. А ведь любила меня… В Москву уехала даже, чтобы подальше, чтобы не мучиться самой и меня не мучить.
— Как — в Москву? — опешила я.
— В Москву, в Москву, — кивнул Степаныч. Мне показалось, что потолок сейчас обрушится.
Ложь наслаивалась на ложь, и эта громадная тяжесть обмана опрокинулась мне на плечи, придавив к земле.
— Она ведь в Краснодаре живет…
— Жила… Да ты что, не знала? Марин, ты чего такая? Водички вот попей-ка, что ты? Они уж сто лет как переехали из Краснодара-то.
— Они? — тупо переспросила я.
— Ирина с Егором. Он только школу закончил, они и уехали. Да что ты бледная-то какая? Он не говорил тебе разве?
— Нет. Я думала, она в Краснодаре до сих пор.
— Господи… А я-то, старый дурак… Марина, ты с ним поговори. Обязательно поговори, слышишь? Он, значит, тебе не рассказывал… Ты, стало быть, и не знаешь, а я-то…
У меня было такое ощущение, что Степаныч имеет в виду что-то еще, чего я не знаю. Но сил спрашивать уже не было, к тому же я понимала, больше он ничего не расскажет. Я знала одно — Горька врал мне даже больше, чем я думала.
Я лежала в постели рядом с ним, но его большое тело не казалось уже защитой, опорой. Я боялась ненароком коснуться его, словно боялась испачкаться. Что еще он приготовил мне, какую еще ложь мне придется выслушать на этот раз? Конечно, может быть, Горька не будет оправдываться, не будет отпираться, если я прижму его к стенке всем этим — изменами, недомолвками, враньем. Возможно, он признается и расскажет мне наконец правду. Но нужна ли мне эта правда? Зачем она мне теперь?
Я чувствовала себя маленькой, обиженной девочкой, которая и понятия не имела о том, что мир полон обмана. Куда ни ступи — обман! Свернувшись калачиком, я плакала — безмолвно, про себя, — глаза оставались сухими, сердце билось ровно, но душа моя, будто грязная половая тряпка, выжимала саму себя, выжимала всю ту грязь, которую собрала она не по своей воле. Выжимала, но сил не хватало, чтобы очиститься целиком, и я смирилась с этим. Что мне еще оставалось?
…Крадучись, я вышла в коридор и порадовалась тому, что не успела разобрать вещи. Рюкзак на плечи, и готово. Я не боялась разбудить Степаныча — он спал на балконе, и спал крепко, как и его несостоявшийся приемный сын. На кухне я оставила записку, в которой ничего не объясняла, а просто просила не беспокоиться.
Есть ли здесь такси?
Оказалось, нет, но какой-то частник все же попался мне, когда я уже выходила из Новомихайловки в направлении Туапсе. Через полчаса, заплатив сумасшедшую сумму, я была доставлена к вокзалу.
Солнце еще не окрепло, но, отодвинув засаленную занавеску, я увидела горы, которые оставались позади, и полоску моря, едва поспевающую за поездом. Скоро я увижу Москву, никаких гор, никакого моря, ничего, что бы напоминало эти безумные сутки под палящими лучами. Я вдруг почувствовала, что меня сотрясает дрожь. То был всего лишь истерический смех — я поняла, что моя мама права и что ничто на свете не приходит и не уходит просто так. Благодаря своему бессмысленному, паническому страху я сбежала из столицы. И получалось, что я приехала сюда, чтобы расстаться с Егором, чтобы еще раз окунуться в его ложь и уже навсегда всплыть на поверхность, пусть эта поверхность и имеет другое имя — одиночество. Я не смогу ни простить, ни забыть такое нагромождение обмана, я не смогу жить с человеком, который не считается со мной, не доверяет мне. Пусть это и тот самый человек, которого я полюбила и люблю, который приносил кроме обид много радости, который вешает на стену мою фотографию и смотрит на меня растерянными, влюбленными, ожидающими глазами. Эти глаза не обманывали, когда он целовал меня, прижимал к груди, говорил о любви. Быть может, это и есть главное, а об остальном не надо и думать? Я не знала, как отделить шелуху от семян, не знала, нужно ли это делать. Егор так и не сказал мне главного, я просто не успела задать ему этот вопрос: хочет ли он жить со мной? нужна ли я ему?
Ночью я не спала. Мне представлялось, как Горька мечется на вокзале, ожидая поезда, чтобы поехать следом за мной. А то наоборот — я видела его спокойное, улыбающееся лицо, взгляд, устремленный на фотографии, руки в карманах. Небрежной походкой он движется вдоль выставочного зала, кивает знакомым, вечером пьет вино в каком-нибудь кабаке и совсем не думает о женщине, рядом с которой прожил год и которая сейчас сбежала от него и его выдуманных историй.
Я ворочалась без сна, матрас казался невероятно жестким, простыня сбивалась. Раз десять за ночь я выходила курить в тамбур, и теплый ветер трепал мне волосы и овевал измученное лицо. Утром, когда проводница стала разносить чай и пассажиры задорно зашелестели пакетами с едой, я вдруг почувствовала невероятный голод. Вагон-ресторан, как назло, уже был закрыт, мы подъезжали к Москве. Я выбежала из поезда, как только он остановился, и, не чувствуя тяжести рюкзака, помчалась к ларькам с чебуреками и шаурмой. Денег хватило только на два пирожка с капустой, но я и этим осталась довольна. Пожалуй, только в студенческие времена мне приходилось есть так жадно и так весело, сидя на рюкзаке и глазея по сторонам. Мной вдруг овладел какой-то задор, даже азарт, будто жизнь неожиданно обернулась ко мне улыбающимся лицом и поманила за собой. Я не знала, хватит ли мне сил сделать хотя бы шаг в правильном направлении, но у меня была уверенность, что стоит хотя бы попытаться. Я закурила, шум и суета вокзала не раздражали меня, как раньше, а внушали какое-то священное чувство — я видела, что вокруг люди, что они спешат куда-то, и на их лицах озабоченность, ожидание, робкая надежда. Во всем этом ощущалась крепкая, непоколебимая власть — сила жизни, которая заставляла двигаться вперед, грустить и смеяться,
