этого Новороссийска доберемся, уж война вовсе закончится! И все кони не цыганские, а красные будут!
– А может, успеем еще, чавалэ[24], а? – В глазах цыган светилась надежда. – Давайте поедем, чего нам в Ростове делать-то? Там чичас красные… они у нас и тех коней, какие есть, отберут, помните, как взапрошлогодь-то?
– Ха, морэ! Взапрошлогодь-то как раз не красные, а белые отбирали!
– Да что ты мне голову забиваешь, золотой мой?! Что я, на четвертом десятке красных от белых не отличу?! Да разбей меня бог! Вот и люди скажут! Чаворо, эй! Сенька! Кто отбирал – красные аль белые? Зеленые?.. Какие зеленые?! Тьфу ты, господи прости, раньше все люди как люди были, а теперь что?! Как редиска в огороде – красная, белая да зеленая…
Сошлись на том, что хрен редьки не слаще и белые красных не лучше, отобрать коней по нынешним временам может кто угодно, а вот найти и взять ни за грош табун новых – это, дорогие мои, не каждый день цыганам удается. Окончательное решение приняли после того, как вспомнили, что в Крым «за господами» в восемнадцатом году уехала добрая половина хора Якова Дмитриева. «Вот и с родней, может, перевидаемся!» – обрадовались цыгане и договорились прямо утром поворачивать оглобли в Крым.
Погода стояла ясная и сухая, дни были долгими, июньскими, телеги споро катились по убитой дороге, и ничто, казалось, не предвещало беды, но неожиданно уже на подъезде к Крыму, возле хутора Безместного, цыгане попали в настоящий бой. Именно в эти дни Добровольческая армия, командование над которой принял генерал Врангель, начала свое наступление в Северной Таврии.
Все случилось в полдень: табор просто встал посреди дороги, встревоженный тяжкими ударами орудий и свистом шрапнели. Испуганные лошади принялись рваться из упряжек, несколько телег перевернулось, заревели дети, мужчины начали лихорадочно совещаться, что делать, куда бежать, – и на полуслове попадали на землю от нового яростного грохота пушек. Оглушенная Мери не сразу поняла, что это Сенькин крик перекрывает визг, вой и гром: «Ромалэ, дед, к балке надо!»
Сенька, который один из всего табора побывал на войне, первым пришел в себя и, не давая людям удариться в панику, принялся разворачивать дрожащих лошадей к видневшейся недалеко, заросшей лозняком балке. Другие мужчины, опомнившись, кинулись ему помогать, цыганки похватали детей, упавшие узлы и помчались впереди телег. Вскоре весь табор сидел на дне узкого оврага, по которому бежал тонкий ручеек воды, и с ужасом прислушивался к происходившему наверху. Между двумя батарейными залпами Мери услышала, как совсем рядом бурчит дед Илья:
– К чертовой матери… Все с ума посходили… Возвращаться надо!
– Куда, морэ?.. – осторожно поинтересовался кто-то из мужиков. – Там, сзади, как раз и грохает…
– Так и спереди грохает! И справа, и слева! И сверху тож! – взорвался Илья. – Тьфу, попали как кур во щи, петушьи ваши головы, и я, дурак распоследний, вас послушал! Что делать-то теперь? Эй, ты там, вояка! Сенька! Ползи сюда! Куда ехать-то? В Крым дале аль назад, до Смоленска?
Мери не сомневалась, что возвращаться будет еще опаснее, чем продолжать путь. Видимо, так же решили и взрослые цыгане. К вечеру, когда в овраге сгустились сумерки и робко, по одной, засвистели испуганные птицы, Сенька уполз на разведку. Вернулся он уже не на животе, а на ногах, съехал в овраг и объявил, что наверху тихо, бой окончен и можно потихоньку выбираться.
– Только, ромалэ, там не очень хорошо, вы особо по сторонам не глазейте. Дитям смотреть не давайте, – сумрачно предупредил он и, ни на кого не взглянув, начал быстро, цепляясь за ветки лозняка, выбираться наверх. У Мери тревожно заболело сердце; подхватив на руки двухлетнего правнука Насти, девушка вместе с другими полезла из балки к вечернему розовому небу.
Что имел в виду Сенька, стало ясно сразу же, как только цыгане выбрались наверх. Большое поле, пересеченное дорогой, было изрыто шрапнелью, под ногами у цыган валялись осколки, где-то дымилась, догорая, сухая трава, черная пыль загораживала край падающего за степь, красного, словно раскаленного на наковальне солнца. И повсюду в траве лежали мертвые люди и лошади. Первой заорала не своим голосом Копченка, чуть не наступив на труп молодого солдата с очень спокойным бледным лицом… и без ног. Тут же хрипло чертыхнулся Илья, споткнувшийся о те самые ноги, лежавшие в пяти шагах. Отчаянно завизжал кто-то из детей; цыганки, плача и причитая, принялись хватать на руки самых маленьких. Дина с белым окаменевшим лицом шла молча, но ее пальцы стиснули локоть Мери так, что та невольно морщилась от боли. Цыгане сбились в плотную кучу и, стараясь не отставать друг от друга, торопливо зашагали к дороге. Нужно было еще как-то ловить разбежавшихся от пальбы лошадей.
Переночевали прямо на дороге, не разбивая шатров, не зажигая огня и готовясь с первыми лучами солнца искать лошадей и трогаться в путь. Никто не сомкнул глаз: цыгане боялись заснуть рядом с покойниками. А наутро, лишь только посерело небо, из тумана прямо рядом с табором бесшумно вынырнули десятка полтора фигур с лопатами и вилами.
– А-а-а, хасиям, мулэ явнэ!!![25] – заверещала задремавшая было Райка. За ней завизжали с перепугу и другие девчонки, но их заставил замолчать взвившийся кнут Ильи.
– Сдурели?! Пигалицы! Мертвых они испугались! Чего людей полошите попусту?! Живых бояться надо! Никакие это не мулэ…
– Живые мы, цыгане, живые, не пугайтесь, – мрачно произнес один из подошедших, сухой, загорелый и жилистый дед в казацкой фуражке без кокарды. Опершись на лопату, он осмотрел прищуренными глазами толпу цыган. – Это ваши, что ль, кони по всему степу рассыпались?
– Знамо дело, наши, – осторожно подтвердил Илья. – А вы откуда будете, уважаемые?
– Да вон… с хутору. С Безместного, стало быть… – Старик хмуро осмотрел седое, затянутое рассветным туманом поле. Спутники деда подошли ближе, и цыгане увидели, что это – женщины. Несколько молодых казачек, две старухи, скрюченные и опирающиеся на вилы, и стайка дрожащих от озноба и испуга девчонок.
– Вот что, цыгане… – покряхтев, сказал дед. – Сами, мабуть, видите, что за несчастья тут вчера приключилась. У нас весь хутор от пальбы трясся, нос на баз высунуть боялись. А опосля бою вылезли в степь, а тут… Ступить некуда от мертвых! Сами гляньте! А нам тут жить ишо! И по полю этому ходить, скотину сюда, какая ни осталась, гонять, а как же теперь?.. То есть, хочешь не хочешь, хоронить надо. Мы с вами чем ни есть поделимся, а вы нам пособите. Сами видите – бабы да девки, много ль они нахоронют?.. Казаки-то все на войне.
– Вона, вздумал чего, старый! Еще будем мы ваших покойников таскать! – возмущенно заголосила одна из цыганок, но Илья, не повернувшись, махнул на нее рукой, и крикунья захлебнулась на полуслове.
– Ладно, дед, пособим. Только и вы уж нам помогите лошадей-то согнать. Мы тут у вас ни разу не стояли, места не знаем. Куда эти проклятые поразбежались?
– Мы знаем, дядя цыган, мы покажем! – тут же вскинулись юные казачки, которым, видно, тоже не улыбалось стаскивать в ямы мертвых, и пустились босиком через перепаханное снарядами поле. За ними вдогонку помчались цыганские дети. На оставшихся Илья посмотрел тяжелым взглядом и первым, сдвинув брови, шагнул в туманную степь. За ним нехотя тронулись и другие цыгане.
Провозились целый день. Старый казак был прав: жители крошечного, в пять дворов, хутора Безместного сами нипочем не осилили бы эти похороны. Полдня цыгане копали песок и суглинок, расширяя заброшенный карьер в стороне от дороги. Казачки и цыганки тем временем, плача и ругая всех сразу: царя, коммунистов, белогвардейцев, бога, черта и жаркую погоду, – бродили по степи, стаскивая на наспех связанные из досок носилки покойников и сгружая их на телеги. Цыганские лошади испуганно косились на мертвых, но покорно подвозили телеги к карьеру, куда и сбрасывали всех вповалку.
– Свят господи милосердный… Как скотину, людев-то кидаем… – сокрушался старый казак, осматривая каждый труп и засовывая в обширные карманы галифе обнаруженные документы, письма, затертые образки. – Я уж опосля авось удосужусь по семьям-то ихним отписать… Гли-ка, цыган, вон с орденом кого-то тащат! Поди, целый полковник!
– По мне, хоть енарал! Осточертело! – остервенело пыхтел Илья, вместе с внуком хватая за ноги не то полковника, не то генерала и волоча его к яме. – Буду я еще их тут по чинам раскладывать… И что вы себе за счастье выдумали, дед, а?!
– Не мы… Начальство… Наше дело казацкое… Велят – воюем… – уныло бубнил дед, снимая с френча покойника орден. – За веру, царя и отечество испокон веку в атаку ходили…
– Да?!. И где он, царь ваш? И отечество?! – сверкнул злыми глазами Илья, вытирая пот со лба. – Уж не
