осталось ничего, а вы все воюете! Тьфу! Сами не живут и другим житья не дадут… Сенька, где ты там встал, проклятый?! Берись! Перетухнут у нас эдак все ихние енаралы! Вон как солнце-то пекет! Последний у тебя там? Давай сюда и разворачивай, бабы ждут!
– Обожди, дед, – вдруг проговорил Сенька, наклоняясь к последнему покойнику, криво лежащему поперек телеги. – Вот этот, кажись, дышит.
– Чего?! Приблазнилось тебе, от жары чудится! Куда уж тут дышать-то…
Но Сенька уже орал во все горло, призывая цыганок:
– Эй! Чаялэ, кто там есть! Воды принесите! Живо!
Примчалась Дина с ведром и бухнула его у ног мужа. По ее измученному, осунувшемуся лицу бежали струйки пота, волосы прилипли к вискам.
– Зачем вода? Что случилось? – встревоженно спросила она.
Сенька не ответил, пристально смотря на раненого. Дина, проследив за взглядом мужа, шагнула к телеге… и тут же отпрянула.
– Сенька… Это же… это, кажется, комиссар!
– Тьфу, какая тебе, дура, разница?! – выругался Илья.
Сенька ничего не сказал. Наклонившись к раненому, он осторожно расстегнул его простреленную, хромовую, нестерпимо сияющую под полуденным солнцем куртку, осмотрел бурую от крови рубаху, взглянул в лицо. Вполголоса, негромко спросил:
– Товарищ Рябченко… Григорий Николаевич… Вы слышите меня?
Раненый не пошевелился. Его бледное до синевы, острое, осунувшееся лицо было запрокинуто, из обметанных жаром губ вырывалось чуть заметное дыхание. Левая рука судорожно сжимала рукоятку нагана. Сенька, нагнувшись, попытался освободить револьвер – не вышло.
– Знаешь его? – подойдя, коротко спросил Илья.
Семен молча кивнул головой. Не глядя на Дину, произнес:
– Его в тень надо.
– Сейчас, – так же глухо, не поднимая глаз, отозвалась та. – Заверни коня, подвезем к телегам.
– Напрасно вы это, цыгане… – глубокомысленно заметил старый казак. – Не жилец комиссар-то. Вон сколько кровищи из него за ночь да полдня вытекло. На той, что осталась, долго не протянет. А тебе, парень, он, стало быть, знаком?
Сенька, помедлив, коротко кивнул, отвернулся и принялся заворачивать лошадь. Жестом он велел Дине сесть на телегу рядом с раненым.
– Голову ему держи.
Дина молча полезла на телегу, но Мери, взглянув в лицо подруги, всерьез испугалась, что та упадет в обморок. Однако все обошлось: Дина доехала вместе с комиссаром до таборных телег, раненого аккуратно перенесли на перину под наспех растянутый шатер, а там беднягой занялись пожилые цыганки. Дина же умчалась за палатку, к Мери, и только там, кинувшись в объятия подруги, разрыдалась:
– Господи, зачем? Зачем?.. Зачем Сеньке это понадобилось, можешь ты мне сказать?! Комиссар! Коммунист! Господи, да что ж он не сдох с остальными, и зачем Сеньке на глаза попался! Да я ведь теперь прикоснуться к этой перине не смогу! Чтоб ему до заката не дожить, тьфу!
– Дина, Дина, господь с тобой, что ты говоришь… – шепотом, испуганно повторяла Мери. – Милая, опомнись, это просто раненый человек…
– Да как же ты можешь?! Как ты можешь, бессовестная?! – взвилась Дина так, что Мери зажала ей рот. Дина яростно отшвырнула руку подруги. – Мери! Я… глазам своим не верю! Ты же… ты же княжна Дадешкелиани! Ты можешь сколько угодно играть в цыганку, но ты все равно… Они же… Они убили твою мать! Моего отца! Зурико!!! Все из-за них, весь этот ужас, вся эта кровь – только из-за них, боже, ты потеряла разум!
– Дина, Диночка, успокойся, на нас смотрят… Дина, нельзя, чтобы цыгане… Дина, ради бога, прошу тебя…
– Ты сумасшедшая… – горько прошептала, закрыв лицо руками, Дина. – Видит бог, ты сошла с ума… Наши, конечно, ничего не понимают, они неграмотны, дики, для них это и впрямь только раненый, но ты!..
– Эй, Динка, воды! – послышался окрик от шатра.
Дина, яростно вытерев локтем залитое слезами лицо, вскочила. Мери поднялась тоже и вырвала из рук подруги ведро.
– Я сама принесу! – И, прежде чем Дина успела возразить, умчалась, гремя ведром и мелькая грязными пятками, к ручью в балке. Дина проводила Мери полными слез глазами, горестно покачала головой. Встала и пошла к шатру.
Пока цыганки возились с раненым, дед Илья устроил допрос Семену.
– Что за гаджо? Откуда его знаешь? Воевал, что ли, с ним? Большой, говоришь, начальник? Беды-то нам не будет через него?
– Воевал. Большой начальник, – коротко отвечал Семен, глядя через плечо деда на сияющий, белый диск солнца. – Беды-то, верно, не будет. Кто знает, что он живой? И что мы его забрали? Пусть останется, дед…
– Казаки знают, – сердито буркнул тот, поглядывая через плечо на хутор. – Ну как сыщут начальника твоего, что тогда с нами будет? Я из-за него все равно здесь не останусь, нам ехать надо, выбираться! Не хватало еще раз под пальбу попасть!
– Так что ж, велишь посреди степи человека бросать? – вполголоса спросил Семен. Его темное, жесткое лицо не выражало ничего.
Дед сплюнул в пыль. Зачем-то оглянулся на шатер. Неприязненно спросил:
– Начальник-то хоть хороший был?
– Стоящий, – буркнул Семен. – Да он, дед, верно, все едино помрет. С таким не живут.
Дед вздохнул, как показалось Сеньке, с облегчением. Повернувшись, зашагал к табору. Семен не спеша тронулся следом. Он застал старых цыганок негромко беседующими у палатки.
– Помер, что ль, гаджо? – удивленно спросил Сенька.
Старухи переглянулись, усмехнулись. Настя объяснила:
– С ним там Меришка возится. Она фершалка, знает, что делать.
Ночью ни Мери, ни Дина, ни старая Настя не легли спать. У раненого, который так и не пришел в себя, начался жар: Мери не успевала менять мокрые тряпки у него на лбу и обтирать лицо. Дина куда-то пропала; старая Настя варила на углях в котелке настойку из пряно пахнущих трав. Дыхание раненого было тяжелым, хриплым; после полуночи начался бред.
– Пахомов, заряжай… огонь… Пахомов, чертов сын, заряжай… Обходят, лавой обходят, сволочи… – метался он на пестрой цыганской подушке. – Это казаки, казаки… Огонь, Пахомов! Ганькова… взводом послать… Отрежут, отрежут!
– Товарищ, миленький, да спокойнее же… – шептала Мери, силой удерживая его за плечи на перине. – Не отрежут, ничего… Сейчас Ганькова пошлем со взводом и в атаку пойдем, не беспокойся…
Полтора года Мери проработала сестрой милосердия в московском госпитале, и сейчас ей нетрудно было понять, что раненый вряд ли выживет. Его загорелое дочерна, заросшее многодневной щетиной лицо сильно заострилось, веки запали, потрескавшиеся губы стали сизого цвета. Перевязку Мери сделала как можно аккуратнее, но кровопотеря была слишком сильной. «Умрет…» – в отчаянии подумала девушка, в который раз снимая со лба раненого пересохшую тряпку и вынимая из ведра с водой новую. В глазах у Мери стояла зимняя ледяная ночь, малиновые угли гаснущего костра, Сенькины глаза напротив, слышался его негромкий голос: «А комроты у нас был товарищ Рябченко… Вот тоже человек стоящий, не поверишь! Я ни разу не слыхал, чтоб он на кого матом ругался! У нас в роте того не было, как в других… Вот клянусь тебе, по домам шляться, грабить он никому не давал! И если баб хватать будете, говорил, сам расстреляю на месте, сволочей, Красную армию позорите! А меня он в два дня шашкой рубать выучил, а я до этого той шашки и в руках не держал! Кабы не он – в первой же атаке положили б… Еще все хотел меня грамоте научить, даже буквы успел показать… А то, говорил, конокрад несознательный, так и помрешь в потемках, не разберешься, какая кругом жизнь начинается! Прав был человек… ни черта я так и не понял!»
За спиной послышался шорох.
