— Чего? Чего?
— Знаешь, доченька, так бывает. Люди слишком поздно понимают, что не могут друг с другом жить, ну, не получается. И приходится рушить семью.
— У вас с Балашовым была семья? — уточнила Ташка, разводя руками дым.
Алена прищурилась, подозрительно поглядывая на нее.
— Ты что?
— Ничего. Ты про семью говорила, мам. Разве в семье так бывает? — Ташка повела головой, будто мычащий бычок.
— Как это «так»? — нетерпеливо дернулась Алена и, глубоко затянувшись, принялась кашлять.
Ташка хлобыстнула ее по спине, выдернула сигарету и с отвращением придавила в пепельнице.
— Мам, чего ты прикидываешься? Ты мне всегда говорила, что главное — любовь. И в книжках вон пишут только про любовь. И по телевизору про любовь. Все кругом врут, что ли?!
Глаза, как выстрел.
Алена снова закашлялась, заморгала, словно долго сидела у костра, и дым въелся в лицо и забился в горло.
Взгляд дочери не отпускал ее.
— Почему врут-то? — нарочно распаляясь, выкрикнула Алена. Было совершенно непонятно, что она станет говорить, если успокоится.
— Мам, ты папу любила? О, господи!
Редко у них случались разговоры на эту тему. Однако Ташка знала прекрасно, что мама папу любила, а вот говорить об этом не любит.
— При чем тут это? — сердито пробурчала Алена.
— А Балашова?
— Что Балашова?
— Ты его любишь?
— Конечно!
Ташка с невиданной злостью стукнула худенькой ладошкой по столу.
— Мама!
Алена достала еще сигарету. Едва не спалила ресницы, темпераментно щелкнув зажигалкой.
Ей вдруг показалось, что она увидела себя со стороны. Будто бы марионетка с выверенными, дергаными движениями, продуманными кем-то сверху.
— Ташка, о чем мы говорим, а? Хорошо, что он ушел, правда? Нам вдвоем будет намного лучше! Ты только потерпи немного, я сейчас не очень хорошо себя чувствую, но это пройдет.
— А меня ты учишь быть честной, — протянула дочь и вышла в коридор.
— В смысле? — оторопела Алена. И кинулась следом, едва не врезавшись в дверь. — Ташка! Ты что имела в виду? Разве я тебе лгала когда-нибудь?
— Сейчас.
— Да ты что?!
— Если нам вдвоем лучше, зачем Балашов здесь жил? — усмехнулась дочь. — И если ты его любишь, почему вы не поженились?
Алена смотрела на своего ребенка почти с ненавистью.
Ей всего десять лет. Всего десять! Как она смеет задавать такие вопросы, когда уже все почти уложилось в голове, готовы новые оборонительные валы, заштопаны прорехи, и сердце входит в привычный ритм, и боль отступает, отступает, отступает…
— Женятся, если хотят родить детей, — тусклым голосом сообщила Алена, — мне достаточно тебя.
— Ты просто его не любишь!
— Замолчи! Не рано ли тебе рассуждать о любви, моя дорогая!
— Устами младенца глаголет истина! — сообщила ее начитанная дочь.
Алена не знала, что творится с ней. С ней самой, а не с Ташкой, которая абсолютно не понимает, о чем говорит.
— Хватит. Я твоя мать, и я лучше знаю!
О Боже, Боже! Никогда она не опускалась до этого!
— Может, ты и знаешь, только ни хрена не делаешь!
— Наталья! Что ты себе позволяешь?!
— А ты?! Рыдаешь постоянно, курить вон начала, и все прикидываешься! И Балашов твой прикидывается. Я ему никогда не верила, никогда, я ненавижу его! Он же все время врет, слова добренькие говорит, а у самого морда перекошена! Он же меня терпеть не может, а подлизывается, лишь бы хорошим казаться, чтобы все его любили, вот чего ему надо! А ты мне сама говорила, что любят не за что-то. И не было у нас никакой семьи никогда, и не любишь ты его, все вы врете, врете!..
Звука пощечины было почти не слышно, так Ташка орала.
Она медленно поднесла ладонь к щеке, но трогать не стала, отдернула руку, спрятала за спину и попятилась. Алену трясло.
— Ташенька, миленькая, солнышко мое, прости меня… Прости, я не хотела… Господи, как же так…
Она схватилась за худенькие плечи и прижала Ташку к себе, и тискала, и бормотала, и гладила встрепанные рыжие вихры, и вглядывалась в родное лицо.
Потухшие темные глаза наполнились влагой.
Глаза ее ребенка, которого она только что ударила. Ударила, черт побери все на свете!
Алена посмотрела на собственную ладонь, проклиная себя, свою трусость, свою жизнь, с которой в очередной раз не сумела справиться.
Она — никудышная мать!
Она — никудышная жена!
Ноль. Пустое место. Ничему не научилась, ничего не может, никому не нужна.
Вот в чем дело. И Балашов тут ни при чем.
— Ух ты!
Ольга осторожно погладила стальные рога «Ямахи», будто это на самом деле был дикий, невиданный зверь.
— Как это тебе в голову пришло? — обернулась она к Кириллу.
Он стоял, облокотившись на кожаное потертое сиденье. Усмехнулся и пожал плечами, будто удивляясь сам себе.
— Сам не знаю. Второй раз уже сажусь, как будто кто под руку толкает…
— Это бес, не иначе, — хихикнула Ольга, — ты ж у нас только с виду такой правильный и цивильный, а на самом деле как был шалопаем, так и остался!
Кирилл поспешно протянул ей шлем, словно опасаясь, как бы сестренка не развила тему его шалопайства до бесконечности.
Едва он устроился и нацепил шлем, в кармане задергался мобильник.
Кирилл чертыхнулся, пытаясь нащупать кнопку вызова.
— Алло?! — наконец раздраженно выпалил он и вспомнил, что наушник хендз-фри отключен.
Вот и поговорили. И почему он совсем телефон не отрубил, спрашивается?!
Сестра постучала в спину и громко заявила, что пора бы тронуться с места.
— Мне звонят! — бросил он через плечо.
— Что? — заорала Ольга из шлема.
— То! Сиди смирно! Ну, кому там неймется?! У меня выходной, черт побери! Где телефон? Где наушник? Оль, хватит по мне барабанить!
— Чего?! — снова заинтересовалась сестрица. Дурдом, блин!
Наушник обнаружился в кармане рубашки. Еще некоторое время ушло на то, чтобы пристроить его как положено.
— Слушаю! — рявкнул Кирилл.
— Весело живешь, — хихикнул в ответ кто-то, смутно знакомый. — Чего вы опять с Ольгой не поделили?
