Однако им грозит именно такая опасность, если они заважничают. Положение самовлюбленного человека «глупое, позорное, смешное». Ленин высказал в заключение «пожелание, чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии»[232].
Недовольство Ленина напыщенными и изощренными дифирамбами находилось в полном согласии с его темпераментом, с его представлениями о партии и собственной роли в ней. Ленин настолько отожествлял себя с Коммунистической партией, что в своей речи поставил между собой и партией знак равенства: восхваляя Ленина, партия восхваляла себя. Вот почему он счел уместным предостеречь партийцев от «самодовольства» и «головокружения». Голова принадлежала ему, но она составляла единое целое с телом — самой партией. Публично расточаемые комплименты личным качествам и персональным успехам вождя не просто отдавали безвкусицей, но и таили в себе опасность. Бедой русских всегда была тяга к праздному мечтательству: им недоставало смелости ясно видеть себя со стороны. Упоенность горделивым сознанием, что партию возглавляет «гениальный вождь», делало большевиков уязвимыми, поскольку подобное преувеличение неизбежно вводило в заблуждение.
Ленин не нуждался в лести: он требовал дисциплины и усердной работы. По его убеждению, официальное низкопоклонство являлось разновидностью взятки, легким способом разрешения проблем — традицией, имевшей в недрах российской бюрократии долгую и бесславную историю: несколько восторженных слов по адресу начальника — и он станет смотреть сквозь пальцы на то, что вы изо дня в день бросаете работу на час раньше. Для Ленина подобный вздор был решительно неприемлем. Кроме того, Ленин, вероятно, опасался, что восхваления его личности могут послужить примером для повседневного курения фимиама другим партийным лидерам. Достаточно вспомнить пережитый им ужас, когда ему пришлось столкнуться с тщеславием Плеханова, чтобы представить себе чувства, которые он, должно быть, испытывал, воображая поток лести и систематического (да и лицемерного) угодничества со стороны рядовых членов партии перед членами Политбюро.
И все же отношение Ленина к славословиям было явно двойственным. В присутствии льстецов он, по-видимому, чувствовал себя неловко, однако, тем не менее, не делал попыток положить конец потоку хвалебных речей. В юности к Владимиру Ульянову домочадцы начали относиться с безграничным обожанием только после смерти отца и гибели брата. Это обстоятельство, возможно, и обусловило сложный психологический комплекс, наблюдавшийся в его общении с последователями, когда он стал властителем России: с одной стороны, Ленин допускал публичные восхваления; с другой — предпочитал наружную скромность и простоту манер.
Ленин терпеливо дожидался своей очереди в парикмахерскую и стремился возвращать библиотечные книги в срок[233]. Как русские, так и иностранцы единодушно отмечали в нем полное отсутствие желания выставить себя напоказ. Когда Ленин посетил деревню Кашино по случаю открытия там электростанции в 1920 г., он поразил жителей непритязательностью внешнего вида. «Удивительно! — заметила одна из крестьянок, — Такой человек, а ни кольца золотого, ни цепочки, ни часов золотых… Удивительно!» Впечатление о скромности Ленина в общении еще более усилилось, когда он представился каждому крестьянину по отдельности. Разумеется, все они знали, кто он такой, однако Ленин держался так, словно у его собеседников не было повода слышать его имя заранее[234]. Будучи Председателем Совета Народных Комиссаров, Ленин нередко подолгу задерживал в приемной иностранных сановников, пока сам беседовал с делегациями рабочих и крестьян. «Человек из народа» — вот характернейшая черта его образа. Народ, в свою очередь, одобрительно воспринимал широко рекламируемую простоту вождя. После кончины Ленина один крестьянин писал:
«Он был прост с нами… проще иного из нас самих. Подойдет, бывало, к мужику в поле, разговор заведет — обо всем расспросит. Пожурит иного, что копаемся по старинке, агрономов не слушаем. И так было радостно, что самый наибольший в России человек побалакал с тобой, как твой брат крестьянин»[235].
Спокойное отношение Ленина к собственной известности отчасти, несомненно, было вызвано тем, что он прекрасно отдавал себе отчет в действенности своего имени для легитимизации и упрочения новой власти. Луначарский однажды заметил:
«Я думаю, что Ленин, который терпеть не мог культ личности, всячески его отрицал, в последующие годы понял и простил нас»[236].
В 1919 г. Ленин записал несколько своих речей на пластинки, которые должны были распространяться по всей стране: он как нельзя лучше знал о своем редком даре влиять на умы людей. В том же году, на праздновании Первомая, Ленин невозмутимо наблюдал, стоя на Красной площади, за торжественным шествием, в то время как на Кремлевской стене были вывешены огромные портреты в одинаковых рамках — портрет Маркса и его собственный[237]. Ранее, в 1918 г., произошел случай, свидетельствующий о том, что порой Ленин готов был отожествлять себя с основоположником учения. По воспоминаниям фабричной работницы, при встрече с вождем она попросила у него фотографию на память. Ленин, по ее словам, улыбнулся, пошарил в кармане и протянул ей крохотный значок с изображением Маркса[238].
Находясь у кормила власти, Ленин все более становился объектом открытого возвеличивания. Подчас это его раздражало — и тогда он выражал сдержанный протест: вспомним его выговор соратникам в день пятидесятилетия, а также очевидное нежелание мириться с использованием его имени в целях прославления. В сентябре 1922 г. завод Михельсона присвоил себе имя Ленина в память исторического события, происшедшего там четырьмя годами ранее — неудавшегося покушения Фанни Каплан. Рабочие завода пригласили Ленина присутствовать на собрании, устроенном по случаю переименования и пятой годовщины Октябрьской революции. Ленин отклонил приглашение, сославшись в записке на нездоровье. Записка была адресована «Рабочим бывшего завода Михельсона»[239]. Он не мог заставить себя назвать завод «заводом имени Ленина». Ленин и в самом деле был болен — за несколько месяцев до того он перенес апоплексический удар — и переименование завода, вероятно, вызвало у него определенную обеспокоенность, поскольку учреждения обычно переименовывались в честь умерших: Ленину вполне могло показаться, что его уже превращают в «безвредную икону».
Однако против того, чтобы выступать образцовым примером для подражания, Ленин отнюдь не возражал: это видно из его активного участия в субботнике в Кремле 1 мая 1919 г. Столь же однозначного мнения — правда, прямо противоположного — Ленин придерживался и тогда, когда, под видом похвал, о нем говорили языком, который представлялся ему оскорбительным. В 1920 г. подлинное негодование вызвали у него статья и письмо Максима Горького, опубликованные в журнале «Коммунистический Интернационал». Гнев Ленина был так силен, что он направил в Политбюро черновик резолюции:
«Предлагаю сбором подписей в Политбюро: Политбюро ЦК признает крайне неуместным помещение в № 12 „Коммунистического Интернационала“ статей Горького, особенно передовой, ибо в этих статьях не только нет ничего коммунистического, но и много антикоммунистического. Впредь никоим образом подобных статей в „Коммунистическом Интернационале“ не помешать»[240].
Описание Горьким Ленина изобилует таким множеством неуместных характеристик, что трудно указать именно те, которые Ленин счел наиболее нетерпимыми:
«Ошибки Ленина — ошибки честного человека, и в мире еще не было ни одного реформатора, который действовал бы безошибочно…
…Один француз спросил меня: „Не находите ли вы, что Ленин — гильотина, которая мыслит?…
…Работу его мысли я сравнил бы с ударами молота, который, обладая зрением, сокрушительно дробит то, что давно пора уничтожить…
…Личная жизнь [Ленина] такова, что в эпоху преобладания религиозных настроений Ленина сочли
