бы святым…
…Суровый реалист, хитроумный политик — Ленин постепенно становится легендарной личностью. Это — хорошо…
…Иногда в этом резком политике сверкает огонек почти женской нежности к человеку, и я уверен, что террор стоит ему невыносимых, хотя и весьма искусно скрытых страданий…
…Теперь… я снова пою славу священному безумству храбрых. Из них же Владимир Ленин — первый и самый безумный»[241].
Впрочем, одна из характеристик Горького оказалась поразительно точной: Ленин действительно становился легендарной фигурой — фигурой, сосредоточившей в себе неиссякаемую жизненную силу. Ранние плакаты с изображением Ленина представляли собой всего лишь увеличенные фотографии вождя, благодушно взирающего на зрителей. Постепенно портреты Ленина приобретали все большую динамику. На одном из плакатов, выпущенном в 1920 г. в Баку, Ленин стоит на фоне древнегреческого храма с простертой рукой и указующим перстом, сохраняя на лице выражение суровой решимости. Надпись гласит:
«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
В том же году художник-график Дени создал шуточный плакат: шаржированный Ленин, взгромоздившись на Земной шар, выметает метлой буржуев и коронованных особ. В 1922 г. Московский партийный комитет издал плакат, на котором Ленин простирает руку, стоя на земном шаре; позади него изображены лучи восходящего солнца[242]. Образ Ленина на плакатах превратился из пассивного в активный. Вместо объекта простого портретирования вождь стал предметом иконографии.
Через посредство плакатов, фотографий, многочисленных статей (как его собственных, так и о нем) Ленин получал все большую известность как вождь партии, олицетворяющий собой новую власть. Иные и воспринимали его в качестве нового российского царя. В 1923 г. московский извозчик, проезжая мимо гигантских портретов Маркса и Ленина, пояснил американскому журналисту, что товарищ Карл Маркс был «главным в мире большевиком» и что «тот, поменьше, с бородкой — Ленин, большевистский царь России». «Оба живут там», — добавил он, показав кнутом на Кремль[243]. Французский журналист Роллен утверждает, что во время похорон Ленина до него дошел слух о том, что:
«некоторые крестьяне с благоговением говорят о новом царе по имени Ленинитроцкий, явившемся с Востока, дабы возродить Святую Русь»[244].
Однако подобные примеры единичны. Сомнительно, чтобы после 1917 г. большинство народа оставалось в неведении относительно происходящих событий и в самом деле приписывало Ленину царский титул.
Политическая раздробленность, наблюдавшаяся в период революции, привела к распаду прежних уз зависимости: в общем и целом, люди поступали так, как если бы верили, что власть действительно принадлежит теперь исключительно народу. После революции новый режим проявлял себя тем, что издавал декреты, учреждал местные органы управления с обязательным портретом Ленина на стене, направлял в деревню отряды вооруженных рабочих; действенной была и работа тысяч партийных агитаторов, добивавшихся поддержки народа все в большем количестве городских и сельских советов. Поскольку население начинало признавать законность новой власти или хотя бы считать ее победу неоспоримой, вполне естественно предположить, что происходило это только с помощью политических понятий, смысл и значение которых были доступны массам. Человеческое восприятие консервативно, всегда привязано к конкретной исторической обстановке и способно усваивать новое лишь через посредство уже знакомых образов и терминов. Так и Ленин в роли нового правителя России воспринимался народом только на фоне существовавших ранее и привычных ему представлений и форм поведения. Покушение 1918 г. невольно заставило видеть в Ленине страстотерпца — наподобие святых великомучеников Бориса и Глеба (XI век) и князя Андрея Боголюбского (XII век). То обстоятельство, что лица, создавшие подобный миф, вероятно, сочувствовали большевикам, нисколько не ставит под сомнение их принадлежность к народу как таковому.
В 1922 г. Горький проницательно заметил, что русская интеллигенция «поглощается» крестьянством, и предсказал, что в итоге именно крестьянство будет определять новую культуру Советской России[245]. К концу гражданской войны партийный аппарат приобретал все больший контроль над разрозненной страной, однако вместе с восстановлением порядка на новой форме лояльности все заметнее сказывалось влияние прошлого. В глазах народа власть политическая, власть религиозная и власть сверхъестественная были тесно связаны между собой и всегда персонифицировались в хорошо узнаваемых фигурах святых и правителей. Наивный монархизм усматривал в «царе-батюшке» положительную личность, неизменно пекущуюся о своем народе. Если даже большевистская интеллигенция, обладавшая куда большей сознательностью, испытывала, тем не менее, воздействие сложившихся внутри нее самой исторических традиций, то русский народ, огромные слои которого проснулись для политической активности, со всей неизбежностью переносил на новую власть многие верноподданнические стандарты былых времен. Ленина, скорее всего, не считали царем, но относились к нему так, как если бы он и вправду занял его место.
Наиболее драматическое тому подтверждение — история Кронштадтского мятежа (март 1921 г.). Долгое время поддерживавшие большевиков, матросы выступили теперь с протестом против политики военного коммунизма: суровая дисциплина, жесткая централизация власти, нехватка продовольствия и топлива казались им симптомами полного крушения былой революционной мечты о свободе[246]. Прежде чем восстание было подавлено, в Кронштадте возникла революционная коммуна. Политические требования облекались в традиционные риторические формулы, свойственные языку Разина и Пугачева. Матросы усматривали в Зиновьеве — главе Петроградского Совета, и в Троцком — военном комиссаре — своих главных врагов: по их убеждению, это были злые чиновники, стремившиеся подчинить и поработить флот. Однако — по крайней мере, в самом начале восстания — кронштадтцы сохраняли особый пиетет по отношению к Ленину. Портреты Троцкого и Зиновьева были сорваны со стен, но портреты Ленина продолжали украшать стены кабинетов. 14 марта газета восставших «Известия» писала о Ленине как о царе, которому недобрые бояре мешают действовать на благо народа. В газете сообщалось, будто на собрании по вопросу о профсоюзах Ленин выразил желание уйти в отставку со своего поста, «но бежать ему не дадут его единомышленники. Он находится у них в плену и должен клеветать так же, как и они»[247]. Ленин пробуждал в матросах также и националистические симпатии, поскольку был близок им по крови — русским, понимающим нужды простых людей, уроженцем Волги, в отличие от космополитов — «еврейских большевиков» Троцкого и Зиновьева[248].
В 1922 году Николай Валентинов, оказавшийся в деревне недалеко от Москвы, услышал от одного крестьянина примерно такую формулировку:
«Ленин русский человек, крестьян он уважает и не позволяет их грабить, загонять в колхоз, а вот другой правитель — Троцкий — тот еврей, тому на крестьян наплевать, труд и жизнь он не знает, не ценит и знать не желает»[249].
Валентинов пришел к заключению, что Ленин снискал себе хорошую репутацию среди крестьян благодаря новой экономической политике, принятой в 1921 г., результатом которой явилось быстрое повышение жизненного уровня. Валентинов вспоминает также, что сторож многоквартирного дома, в котором он жил, горько сокрушался о смерти Ленина: Ленин, мол, разрешил торговлю и вернул белый хлеб, картошку и сахар.
