Зеленеют поросшие густым кустарником кручи, глухие, лихим людям приют и раздолье. С высокого обрывистого берега следят за Волгой дозорные. Случится купеческому каравану с низовий идти либо вниз опускаться, волжской кручи не минуют.
На носу атаманского струга на персидском ковре лежит разморенный от обильной еды и вина Илейко Горчаков, смуглый, цыгановатый казак с золотой серьгой в правом ухе.
Илейке чуть больше двадцати, однако успел он заматереть, в силу войти. С раннего детства, ровно заячий след, запутана у него жизнь, ни родства не помнит, ни близких.
Лета четыре прожил у гребенских казаков на Тереке, и взыграла разгульная душа, шальная мысль в голове засела. Выдал себя Илейко за царевича Петра, сына царя Федора. Казаки сначала посмеивались над самозванцем, а пригляделись, каков в походах, назвали атаманом и царевичем признали.
С Терека подался Илейко с казаками-гулеванами на Волгу, купеческие караваны грабили, а по весне убили царицынского воеводу, перехватили царского посла князя Ромодановского, плывшего в Персию, казнили люто…
Встал Илейко, потянулся лениво. Жарит солнце, шелковый полог не спасение. Накинув поверх атласной рубахи дорогой кафтан, посмотрел из-под ладони на обрывистый берег. Не горит сторожевой сигнальный костер, значит, покуда нет купеческого каравана. Окликнул караульного:
— Не видать ли чего?
— Ниче, государь Петр Федорович!
— Гляди в оба!
Почесал бороду, задумался. Превратна жизнь. Покуда тепло, на Волге благость, а зима наступит, придется на Яик, в казачьи юрты подаваться.
— Госуда-арь, — донеслось с берега, — из Астрахани женка к те, соскучилась!
Загоготали на стругах.
— Цыц! — прикрикнул Илейко. — Взыграли!
На струг проворно взошла Илейкина астраханская любовь, глазастая, крутобедрая Анюта, игриво повела плечами:
— Ахти, государь мой, Петр Федорович, до чего же ты нарядный и красивый.
— Смолкни! — нахмурился Илейко. — Сказывай, зачем в таку даль перлась?
— Нелюбезно встречаешь, государь, — обиделась Анюта. — Я, поди, какую дорогу проделала, весть несла. — Поджала губы.
— Сказывай.
— Присесть хоть дозволь, государь, ноженьки гудят, ровно пудовые.
— Садись, — все еще хмурясь, дозволил Илейко и кивнул на ее босые ноги. — Хоть бы котыги какие- никакие обула.
Анюта уселась на ковер.
— А, ничто, так легче итить. — Повела плечами. — Воевода Хворостинин город взбунтовал против царя Шуйского.
— Чего? — опешил Горчаков.
— Дьяков Карпова и Каширина насмерть забили, чтоб не заставляли народ крест Шуйскому целовать. Волжский люд тебе, государь Петр Федорович, кланяется и в Астрахань зовет. Пускай, говорят, государь Петр Федорович к нам струги правит. С тем я к тебе и заявилась.
Анюта в глаза Илейке заглянула ласково.
Тот поскреб затылок, промычал:
— Мда-а!
Горчаков с воеводой астраханским в мире жил, друг другу не досаждали. Терпели. Когда он от гребенских казаков сбежал и плыл мимо Астрахани, Хворостинин велел пропустить на Волгу казаков- гулеванов. Опасался воевода, что Илейко задержится в городе и взбаламутится волжская вольница.
В Астрахани к Горчакову в ватагу охотно пристали многие стрельцы, рыбаки и гулящий люд.
Знал Хворостинин: Илейко орудует у Жигулей. Не слухи, купцы жаловались, грамоты строчили воеводе астраханскому, просили защиты, но Хворостинин на словах обещал покарать воров, а на деле воинов против Горчакова не посылал, не было доверия к стрельцам, как бы не переметнулись к Илейке…
Тут сторожевой вдруг вскрикнул:
— Огонь на круче запалили! Слышь, государь Петр Федорович, видать, купец плывет.
Встрепенулся Илейко.
— Эгей, на стругах! — раздался его зычный голос. — Выгребай на простор, ставь паруса!
— Кызылбаш плывет! — загремели радостно. — Дуван!
Быстрыми чайками летели струги навстречу купеческому каравану.
— Не упускай, гляди, поворачивают.
Надувал ветер цветные паруса, рвали весла упругую волжскую воду.
Ревело грозно над всей Волгой:
— На перехват!
— Сарынь на кичку!
На астраханском торгу и на пристани, по церквам и кабакам разговоры:
— Илейко-атаман в город путь взял!
— Кому Илейко, кому царевич Петр Федорович!
— Куда как ни царевич, кхе! Гулеван волжский!
— А ты ему такое скажи, он тебе язык вырвет!
День ясный, погожий, а Хворостинин с утра в Приказной палате астраханского кремля с двумя стрелецкими полковниками заперся, преют. Морщит воевода лоб, кряхтит. Ну как с Илейкой-вором поступать? Отразить ли огнем боевым аль впустить в город и не замать?
— Бой дать немудрено, — говорил полковой голова Михайлов, — а вдруг да взбунтуются стрельцы… И сам люд волжский, ему ли вез, а?
Полковой голова Шапкин тоже с сомнением:
— С другой стороны, как знать, откроешь ворота, тут вольница и разгуляется, сладу с нею не будет.
Долго мудрили, наконец воевода Хворостинин порешил:
— Боя ворам не дадим. Однако и в город не впустим, пущай на стругах поживут, а мы тем часом что- нибудь и примыслим…
Расцвела Волга парусами, гордо плыли струги. Высыпал на стены городской люд, орут радостно, шапками машут, с Илейкой не одна сотня астраханцев домой ворочается. Бабы на воротного десятника наседают:
— Отворяй ворота!
— Осади, нечистые, когда велят, тогда и открою.
— Че, бабоньки, пощупаем стрелецкого десятника? Ключи-то у него!
— Глянь-поглянь, ненароком с ключами чего иное вырвем! — И смеются.
— Черти — не бабы, — сплюнул десятник.
— Стругов-то, стругов сколь! — слышался чей-то восхищенный голос.
Торжественно, оглушив всех, рявкнул со стены огневой наряд. Им ответно ударили пушки со стругов.
Причаливали просмоленные струги к пристани, спускали паруса. Первым по сходням сошел Илейко в сопровождении двух ближних есаулов. Те бережно несли богатые дары для воеводы. Не спеша подошли к крепостным воротам, стукнули в медную обшивку.
— Открывай! С дарами к князю Ивану!
— Поторапливайтесь, собачьи головы, государь Петр Федорович перед вами! — закричал люд.
Заскрипели ворота на петлях, растворились, впустили Илейку с есаулами, к берегу ринулись астраханцы…
Хворостинин принимал гостя в хоромах важно, но миролюбиво. Подаркам хоть и обрадовался, однако
