Я народу слуга, воеводой над ним встал… Об одном печалюсь, что не довел начатое до конца.
Шуйский прервал злобно:
— Бояр навести? Царя?
— Да. Бояр и царя Василия Шуйского. Народ Дмитрию верит!
— Врешь, вор, не было государя Дмитрия. Самозванец Гришка Отрепьев на московский престол обманом прокрался, а вы с Шаховским его именем холопов на смуту подстрекали!
Болотников усмехнулся:
— Истинный ли царь Дмитрий аль самозванец, но народ от него земли и воли ждет!
— Смолкни, пес смердящий! Грозился казнить тебя, но ноне сжалился сердцем, на Онегу, в Каргополь тебя с твоими атаманами отправлю.
Иван Исаевич сказал спокойно:
— Вспомни, государь, Святое Писание: «…каждый понесет свое бремя».
— Не умничай, вор.
Повел Шуйский рукой, подскочили стрельцы, сбили Болотникова с ног, поволокли.
Царское войско возвращалось в Москву. Гнали пленных, вершили суд над холопами и крестьянами; рубили головы и сажали на кол, резали языки и уши, топили в реках и вешали вдоль дороги.
Под Серпуховом у Данилова монастыря видел Скопин-Шуйский, как по царскому повелению вздернули на осине Илейку Горчакова, а стрельцы глумились:
— Высоко взлетел царевич!
Под крепким караулом везли Болотникова. Как-то на привале зашел князь Михайло в избу. Сидит Болотников на лавке, в цепях, бородой оброс. Поднял глаза на Скопина-Шуйского, спросил:
— Полюбоваться заглянул, князь Михайло?
— Нет, воевода, я тобой в бою любовался. А орел в клетке не орел. Хочу спросить тебя, ответишь?
— Спрашивай, князь Михайло.
— Где воинским искусством овладел?
— От многих, князь. Хитрость воинскую у казаков перенял, когда от боярской неволи на Дону очутился; морское дело — у турок и венецианцев; полки в сражения водить познал во многих землях европейских, да и твое искусство, князь Скопин, наблюдал, а храбрость от ратников российских во мне, от товарищей моих, кои за волю бьются. В том мыслю, ты, князь Михайло, со мной согласен.
Покачал головой князь Михайло:
— Славным воеводой ты был, Иван Исаевич, и не чернью бы тебе верховодить, а войском царевым.
Болотников усмехнулся:
— О каком царе речь ведешь, князь?
Насупился Скопин-Шуйский:
— Чего ты добивался? На царя Василия замахнулся…
— Только ли? — Болотников прищурился. — И на бояр да князей, какие царя Дмитрия не признавали. Хотел зрить государем Дмитрия, он бы смердов и холопов землей и волей пожаловал, люду российскому заступником был бы.
Промолчал Скопин-Шуйский, вышел не прощаясь.
Январь — зиме середина. Снеговыми сугробами огородил деревни и села, вьюжил буранами и метелями, заносил дороги.
По трудному пути, делая частые привалы, ехали из Чернигова в Орел несколькими санями послы князя Романа Ружинского.
Пан Липницкий, кутаясь в прохудившийся жупан, простуженно кашлял, жаловался товарищам:
— Варварская страна, панове, клятые морозы до костей продирают.
— Терпение, вельможные, терпение.
— Добже тебе, пан Крунь, какую шубу добыл.
— С русского боярина! — захохотал Крунь. — В Московии всем достанет.
— Славный шинок у Янкеля в Варшаве…
— Ай да пан Анджей, что на ум взбрело!
— А отчего, панове, князь Ружинский сам не поехал к царю? — спросил Липницкий.
— Ясновельможный князь Роман — старый лис, он прежде принюхается, что за царь Дмитрий.
— Твоя правда, пан Крунь, Ружинский не ходит на поводку, он водит на поводке, — поддакнул Анджей.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что князь Роман задумал накинуть узду на царя?
— Подождем, дайте срок.
— О, дева Мария!
— Панове, доводилось ли вам видеть в деле панну Ружинскую? Черт подери, она рубится на саблях и стреляет из пистоли не хуже доброго рыцаря.
— Не тронула ли она твоего сердца, пан Крунь?
— Как можно, пан Анджей, от такой коханы не потянет в шинок к Янкелю.
В санях весело захохотали. Продолжая выбивать зубами дрожь, Липницкий сказал:
— Не прогуляй я с паненками все злотые и не спусти имение в карты, черта лысого заманил бы меня Ружинский в службу к русским медведям.
— Что до меня, то я с удовольствием отправился в поход. У меня, как и у пана Липницкого, густо в карманах, — заметил Крунь.
— А я желаю побиться с московитами на саблях.
— Добже, панове, честь шляхтича превыше всего, — сказал Крунь и, достав фляжку, взболтнул. — Не угодно ли пропустить по глотку мазовецкой?
— Пан Крунь, у тебя голова что сейм, — оживились шляхтичи. — Твое здоровье, пан Крунь, за удачу в нашем деле.
Еще не утихли страсти крестьянской войны и сам Иван Исаевич Болотников томился в Каргополе, как новый самозванец, заняв Орел, расположился на зимовку.
Многолюдно в городе, по домам и избам шляхта на постое, казаки и холопы, приставшие к самозванцу. Кому жилья на посаде не досталось, те за городом землянки отрыли.
Кружит метель, да торгу не помеха, день воскресный, со всей округи мужики съехались.
С утра к Матвею Веревкину явился Меховецкий. На морозе нос совсем посинел, под глазами мешки набрякшие, однако пан голову задирает, как-никак первый царский советник, в гетманах числится.
Жил Лжедмитрий в хоромах бывшего воеводы, именуемых теперь дворцом, а большая палата, где самозванец устраивал приемы — Грановитая.
Миновав стражу из шляхтичей, Меховецкий разделся в передней, пригладил пятерней редкие волосы.
Матвея Веревкина застал в Думной палате. Он сидел в высоком кресле, рыжий, угрюмый. На Меховецкого глянул тяжело.
— Ваше величество, — поклонился Меховецкий, — из Чернигова от Русинского послы.
— Чего хочет князь Роман? — Лицо Лжедмитрия чуть оживилось. — Я жду его с войском, а он посольством отделывается.
— Пан Русинский себе на уме. Коварней разбойника на всей польской окраине не сыскать. Ты, государь, не слишком давай ему веры.
Самозванец вскочил, заходил по палате.
— Коли князь Роман не желает служить мне по чести, я его не неволю, о том и послам скажу.
Повременив, заметил:
— Народ российский меня ждет и бояре. Подступлю к Москве, Кремль ворота откроет. Король Сигизмунд подмогу обещал и за то спасибо ему. А что до князя Ружинского, так не его хоругвями государь
