— Будто отказал Михайло.
— Седни не захотел — завтра сам к власти царской потянется. А я, свет мой, князь Дмитрий, тебя государем зрить желаю…
В государевой малой хоромине, что служила и кабинетом и библиотекой, Василий с глазу на глаз беседовал с братом Дмитрием.
Сухо и тепло в хоромине. Свет сквозь заморские стекольца окон льется на писанные маслом картины. Вдоль стен — полки с книгами в кожаных переплетах, с серебряными застежками. Под отделанными тесом лавками рундуки со свитками, рукописями. У царского кресла с высокой резной спинкой и такими же подлокотниками — шкура огромного белого медведя. Распластался крутолобый, лапы большущие, костистые, а клыкастая пасть оскаленная, хищная.
Князь Дмитрий говорит, а сам в глаза царственному брату заглядывает:
— Прокопка с Захаром на твою, государь, царскую власть посягают и племянника нашего, Михайлу, подбивают к тому.
Шуйский затряс плешивой головой, затянул слезливо:
— Чего Ляпуновым и дворянству рязанскому от меня надобно, уж я ли их милостью своей обходил?
— Вели, государь, взять Ляпуновых в сыскную избу, на дыбе покаются.
Василий отстранился от Дмитрия, заморгал подслеповато:
— Упаси Бог! Ляпуновых тронешь — дворянство разворошишь. А там и недовольство Михайлы вызовешь, а у него в Александровской слободе экая силища! Ты, Дмитрий, с ляпуновского холопа глаз не спускай: он у Ляпуновых твои очи и уши. Не доведи Господь в набат ударят. — Перекрестился истово: — Племянничек-то все волчонком мнился, а ныне вона как заматерел… — Поманил Дмитрия крючковатым пальцем, зашептал: — Погоди, выждем, авось Михайло сам голову сломит…
Разговор на иное перекинулся. Дмитрий вздохнул:
— Разор вокруг, ра-зор!
— Что вокруг! — отмахнулся Василий. — За государевыми хлопотами свою вотчину запустил.
— Воистину, братец-государь, вотчины наши, князей Шуйских, того и гляди, в пустошь обратятся, поля травой поросли, а холопы в бегах.
— Шубный промысел захирел, — согласился Василий. — Скоры нет, дворня бездельничает. Ну, даст Бог, стихнет смута, будут и холопы.
Высоким, глухим тыном огородился князь Василий Васильевич Голицын. Ночами стучат в колотушки сторожа из голицынских холопов, обходя хозяйское подворье, отпугивая лихих людей. В голодные лета их развелось во множестве. Вестимо, голод на все толкает, забываются, рушатся заповеди Господни: «Не укради», «Не убий»… А у Василия Васильевича амбары и клети хлебом и иным добром полны. Голицыну голод не страшен, его иное заботит. Шатко сидит на троне Шуйский. Ляпуновы спят и видят на царстве Скопина-Шуйского, но он, Голицын, себя государем зрит. Сладка царская власть даже в думах. Ему бы, Голицыну, престол российский держать, глядишь, и смуты такой не случилось. С чего случилось, где начало? После смерти первого самозванца, Лжедмитрия, князь Григорий Петрович Шаховской Путивль и Северскую Украину на Шуйского поднял, а потом Болотников целую крестьянскую войну повел, Москву потрясал, холопов поднял на господ… Тут и второй Лжедмитрий объявился, его король Жигмунд пригрел, шляхта за ним повалила… И выходит, от неприятия боярством Васьки Шуйского многому объяснение… Небось у него, Голицына, столь недругов, как у Василия, нет…
Василий Васильевич накинул на плечи кафтан, подошел к оконцу. Через чистую слюду сочился лунный свет, мягко разливался по опочивальне. Залаяли псы, метнулись к воротам. Голицын вздохнул: время неспокойное. И зачем Ваську царем избрали?
В «прелестном» письме к Голицыну Ружинский сулил ему милости царя Дмитрия, когда тот вступит в Москву. То письмо Голицын оставил без ответа. Воистину он, Василий Васильевич, усердствовал Гришке Отрепьеву, но за тем Лжедмитрием экая силища стояла, все московские воеводы изменили Годунову, даже Петр Басманов, любимец Бориса, и то переметнулся, лучшим другом самозванца стал. А вот второй самозванец дальше Тушина не двинулся…
На прошлой неделе набрался Голицын страху: караульные изловили тушинского лазутчика Якова Розана и нашли при нем письмо Ружинского. Слава Богу, гетман Роман не писал имени, кому адресовал, а Розан и на дыбе не повинился, смерть в муках принял, но не назвал, к кому шел.
Василия Васильевича даже пот холодный прошиб: ну как не выдержал бы Яков, познаться бы Голицыну с палачом.
Вздрогнул, перекрестился:
— Все в руце твоей, Господи…
Рискует Голицын. Не успел опамятствовать от письма Ружинского, как заявился Михайло Молчанов. Пришлось Василию Васильевичу хоронить его у себя, в хоромах, выслушивать от стольника то, о чем хотелось забыть. А Молчанов во хмелю напомнил о том, как Годуновых извели…
Рваное облачко краем наползло на луну, и в опочивальню влилась тень, медленно двинулась по стене. Была она необычайно похожа на женщину. Вот голова, грудь, поднятые руки. Она чем-то напомнила Голицыну Марью Годунову. Так же вздымала она руки, когда к ней ворвались стрельцы с Молчановым.
Князь Голицын выкрикнул в испуге:
— Изыди, не я тебя жизни решал, а стольник Михайло! — Но Голицын ясно услышал, как тень царицы Марьи заговорила:
— Но ты сына моего, царевича Федора, удушил…
Князь заорал дико, и в опочивальню вбежал молодой холоп.
— Запали свечу! — Голицын отер пот со лба. — Причудится этакое… Ответствуй, холоп, о чем дворня пустословит?
— И, князь-батюшка, — хихикнул холоп, — дворня она и есть дворня.
— Ладно ужо, пошел прочь.
Черная весть на крыльях летит, и пока гонец смоленского воеводы Шеина, минуя заставы тушинцев, добрался к Москве, там уже знали: Речь Посполитая на Русь войной пошла.
Отразили первый приступ.
Откатилось Посполито рушение от смоленских стен с большим уроном, за что Сигизмунд попрекнул:
— Мы пришли сюда, панове, не для того, чтобы москали видели наши спины. А князю Ружинскому я отписал, чтобы шляхта не служила царику, когда мы берем Смоленск.
— Ружинский упрям, как ослица кардинала Краковского, — рассмеялся Гонсевский.
Король на шутку не прореагировал:
— Воевать с москалями надо с таким же упорством, панове, как они сопротивляются нам…
Пользуясь передышкой, Шеин велел заделать пробоины, на случай коли протаранят ворота, позади возвести каменную стену.
Узнал о том Сигизмунд, позвал Жолкевского:
— Вельможный пан коронный, наши ядра крепче камня, и мы не дадим покоя тем, кто отсиживается за стенами.
— Я так и сделал, ваше величество.
Сигизмунд откинул голову, глянул насмешливо:
— Пан коронный знает наперед, о чем я думаю?
— О делах воинских, ваше величество, о делах воинских, иначе вы будете иметь плохого воеводу.
— Может, коронный не верил и в успех приступа?
— Но ваше величество спросили меня об этом прежде?..
Лицо короля покрылось бледными пятнами:
— Коронный против приступов?
— Против поспешных, ваше величество. Такой час настанет, когда в город войдет всесильный пан
