самая безыскусная и мягкая Хуэйфэй. Кто его знает, то ли она так переменилась за год, проведенный в этом удаленном дворце, то ли я настолько испортил ее своим вниманием, выделяя среди всех остальных. Я долго стоял молча с другой стороны разноцветной ширмы, а потом, не проронив ни слова, покинул Терем Поющей Иволги.
Править страной — дело ненадежное и опасное, не назовешь надежной и безопасной и жизнь во дворце; однако еще более ненадежно и опасно сердце женщины. Я спускался по нефритовым ступеням Терема Поющей Иволги, и грусть переполняла мне душу. «Если даже Хуэйфэй такая, — обернулся я к шедшему за мной евнуху, — то бедствия точно скоро обрушатся на царство Се».
Сам того не желая, я повторил предсказание покойного дворцового слуги Сунь Синя. До евнуха смысл сказанного не дошел, а мне от этой нечаянно произнесенной фразы стало страшно.
Я не стал мстить за Хуэйфэй и подвергать порке остальных наложниц. И все же подозрения, появившиеся у нее при беременности, зародили во мне сомнения. Из того, что по секрету поведал мне придворный историк, я с ужасом узнал, что при дворах всех царств случались и искусственно вызванные выкидыши, и подмены младенцев. Единственное, что следовало предпринять, это скрывать беременность Хуэйфэй, а также приказать хранить это в секрете придворному врачевателю, евнухам и дворцовым девушкам, прислуживающим в Тереме Поющей Иволги.
Последующие события показали, что все мои старания оказались тщетными. Несколько дней спустя я нанес короткий визит Ханьфэй в ее Тереме Блаженства и Благоухания. Истощив свои ласки, Ханьфэй вдруг припала к моему уху и прошептала: «Я слышала, Хуэйфэй беременна. Это правда?»
— Откуда ты взяла? — перепугался я.
— Госпожа Мэн сказала, мне и Цзиньфэй тоже, — гордо сообщила она.
— А госпожа Мэн от кого узнала? — не отставал я.
— Госпоже Мэн незачем кого-то слушать. Ведь она — ваша матушка, государь. Еще когда мы любовались цветами в пионовом саду, ей стоило лишь глянуть на Хуэйфэй, чтобы понять, что та беременна. — Ханьфэй украдкой глянула на меня и натужно хихикнула. — Что же вы так встревожились, государь? Хотя Хуэйфэй лишь наложница, как и я, все же это большое и радостное событие для двора.
Сбросив с плеча руку Ханьфэй и опершись на перила, я стал смотреть вдаль, на оттененную зеленью ив красную глазурь черепицы Терема Поющей Иволги. А ведь занемогшая женщина там, в тереме, спит в непроглядном мраке. Я почти видел, как над Теремом Поющей Иволги зловеще разливается ослепительное красное сияние. Хлопнув рукой по перилам, я тяжело вздохнул.
— Ну что вы все, в конце концов, набросились на Хуэйфэй?
— Какую же напраслину вы, государь, возводите на свою рабу. Мы с Хуэйфэй ни в чем друг другу дорогу не перебегали, как говорится, одно дело — вода колодезная, другое дело — вода речная. Какие у меня могут быть к ней претензии? — Ханьфэй никогда за словом в карман не лезла и легко уклонилась от прямого вопроса. — Ваша раба на такое и не осмелится. — И она махнула широким рукавом из красного шелка в сторону Зала Закатной Дымки. Этот вопрос вы, государь, лучше задайте императрице.
Я сделал вывод, что если даже Ханьфэй и Цзиньфэй знают об этой новости из Терема Поющей Иволги, то, конечно, об этом давно уже знает урожденная Пэн. И точно — на следующий день она заявилась в Зал Чистоты и Совершенства с поздравлениями по поводу беременности Хуэйфэй. От ее деланной улыбки и злобного тона сердце у меня заныло. Не хотелось перед ней объясняться, и я лишь холодно бросил: «Тебя, похоже, что-то сильно гложет, так, может, вернешься в Зал Закатной Дымки и выплачешься вволю?» На лице урожденной Пэн промелькнула тревога, но потом ее рот снова искривился в фальшивой благожелательной улыбке: «Государь меня недооценивает. Разве я, императрица, стану оспаривать первенство у какой-то наложницы? Во всех трех дворцах и шести дворах лишь Хуэйфэй носит ребенка от государя. Видать, ей на самом деле крупно повезло, и придется мне хорошенько присмотреть за ней, как старшей сестре за младшей».
Все время беременности Хуэйфэй провела, словно птица, заслышавшая пение тетивы. Она относилась с осторожностью к каждому принесенному служанками блюду, опасаясь, что на царской кухне, где все заодно с императрицей и наложницами, могут подсыпать яду, и соглашалась что-то съесть лишь после того, как пробу снимала одна из служанок.
Из-за ее состояния красота Хуэйфэй постепенно поблекла, а лицо осунулось. Меж изящных бровей и прекрасных глаз залегли морщинки душевного страдания и заброшенности. Когда я приходил в Терем Поющей Иволги навестить Хуэйфэй, странное дело, мне всякий раз представлялась тоненькая бумажная фигурка, бессильно трепещущая на ветру. Я видел, как содрогается под его порывами бедная Хуэйфэй, но был бессилен противостоять ураганам, готовым обрушиться со всех сторон на Терем Поющей Иволги.
Хуэйфэй рассказала, что императрица присылает ей еду, которую она скармливает бенгальской кошке. Урожденная Пэн прекрасно знает об этом, но продолжает каждый день в любую погоду присылать самые различные яства.
— Не знаю, что у нее на уме. — Веки Хуэйфэй снова покраснели. — Ведь знает, что есть не буду, и все равно присылает изо дня в день. Чашку за чашкой, блюдо за блюдом. Неужели надеется, что сможет смягчить мое окаменевшее сердце?
Глянув на кошку, свернувшуюся на резных перилах, никаких признаков отравления я не заметил. Странные все же вещи творятся иногда в женской душе, и в этом не дано разобраться никому. Я не в силах был рассеять проявляющиеся на каждом шагу бредовые мысли Хуэйфэй о том, что ее собираются убить, не дано мне было и понять, что за игру ведет урожденная Пэн.
Сам я был лишь императором, затянутым в водоворот женской жизни. Я разрывался между тремя дворцами и шестью дворами, и мой царский венец и золоченые туфли могли быть в пудре, румянах и духах, а могли оказаться и заляпанными помоями и грязью. И все это почиталось в порядке вещей.
Глава 7
Весной того года поля и деревни на юге царства Се подверглись нашествию саранчи. Она черным вихрем пронеслась по южным пределам страны, и через какие-то несколько дней насекомые уничтожили все зеленые всходы. Глядя на опустошенные поля, объятые горем крестьяне проклинали небеса за ужасное бедствие, посланное в начале посевной, когда прошлогодние запасы были уже на исходе. Подбирая в поле дохлую саранчу, они сетовали, что эти твари дохнут от переедания, а люди ходят голодными. В отчаянной злобе крестьяне собирали целые кучи дохлой саранчи и поджигали их. Говорят, костры из саранчи горели два дня и две ночи, и вонь от них разнеслась даже в города соседних государств за сотню с лишним ли. Во дворце, как только речь заходила о саранче, министры и сановники менялись в лице. Они боялись, что в результате потерянного на юге урожая к осени по всей стране разразится голод, который неизбежно вызовет волнения в народе. Во время утренних аудиенций я только и слышал: «Саранча, саранча, саранча», пока все тело не стало чесаться, словно целая туча этих насекомых ворвалась в Зал Изобилия Духа. Ерзая на драконовом троне, я прервал доклад первого министра Фэн Ао: казалось, ему не будет конца. «Хватит болтать о саранче! — потребовал я. — Почему бы министрам и сановникам не обсудить другие дела в государстве? Говорите о чем угодно, только не о саранче!» Онемевший от моего приказа Фэн Ао молча отступил, а его место занял Янь Цзыцин, глава Министерства Церемоний, который вручил мне письменный доклад.
«Выполняя свой долг во время нашествия саранчи, отдал свою жизнь Чжан Кай, правитель уезда Пай, — начал он. — Прошу государя издать указ о награждении семьи уездного начальника Чжана, дабы восславить высокие добродетели и моральные устои по-отечески правившего чиновника». — «А как отдал свою жизнь магистрат Чжан, выполняя свой долг? — поинтересовался я. — Его закусала до смерти саранча?» — «Правитель уезда Чжан не был закусан до смерти, — восторженно провозгласил Янь Цзыцин. — Он умер после того, как проглотил множество этих насекомых. В тот день правитель уезда Чжан лично вывел группу уездных чиновников в поля, чтобы тоже убивать саранчу и спасать урожай, но, поняв, что таким образом крестьянам не помочь, помутился рассудком. Он стал хватать саранчу, горстями
