— У тебя что… машина сломалась? — спросил отец, сделав паузу.
— Видишь ли, я побаиваюсь… От меня маленько попахивает… Ну, пришлось с одним клиентом принять коньячку, вот я и оставил машину на приколе. Инспекторов сейчас вокруг полно, как собак нерезаных.
— Ах так, — сказал отец, закуривая сигарету.
— Ты не думай, будто городская жизнь такая простая, как может показаться со стороны. А уж у человека с моей профессией — особенно. Думаешь, просто быть снабженцем? Думаешь, снабженец, значит, жулик? О-о нет! С каждым на всякий случай будь любезен, с каждым посиди в баре, побеседуй… Сплошное лавирование и маневрирование. Жизнь — трудная штука! Но надо уметь жить!
— Мы постараемся успеть на восьмичасовой автобус, — сухо сказал отец.
Возле развалин монастыря Каупо остановил такси, уговорил водителя взять нас в машину с Леди, хотя у нее и не было намордника, и отвезти нас на вокзал. Но на автовокзале Каупо даже не соизволил выйти из такси, чтобы попрощаться, а этак небрежно крикнул нам вслед:
— Счастливого пути! Привет супруге!
— Пошел бы ты!.. — процедил сквозь зубы отец. И это был первый и единственный раз, когда я услышал, чтобы он бранился, хотя и очень тихо.
Но наши злоключения в тот день на этом не кончились. Нас не пустили в автобус, потому что у Леди не было этого окаянного намордника. После бесполезных споров и упрашиваний мы поплелись пешком в другой конец города — похоже было, будто мы приехали в Таллинн, чтобы выгулять собаку! Голосовали, голосовали, пока наконец нас не взяли в грузовик с крытым верхом, который вез весело поющих солдат куда-то в их подшефный колхоз. В том месте, где от шоссе отходила дорога на Майметса, отец постучал по стене кабины, машина остановилась, отец спрыгнул из кузова на землю, и при этом с его костюма взметнулось облачко пыли, осевшей на нем за дорогу. Я подал Леди ему на руки. Если бы не коробочка с медалью, день можно было бы считать потерянным почти напрасно…
Когда мы, двое хмурых мужчин и радовавшаяся возвращению домой собака, были уже возле самой двери, коробочка с медалью у меня в кармане вдруг странно застрекотала. В первый миг с испуга я выхватил ее из кармана и бросил на пол коридора. Но тут же поднял. В коробочке был… будильник. И он не сломался от удара об пол.
7
Хлопот с Леди было, пожалуй, больше, чем радостей. Или ровно столько же.
Каждый раз, когда отец и Леди возвращались с охоты на уток, красивая серебристо-серая шерсть собаки оказывалась мокрой, слипшейся и свалявшейся, в ней было полно репейников, и мать сердилась, потому что ей приходилось расчесывать собаку металлической щеткой. Но похоже, это занятие нравилось им обеим: мать ворчала тихонько себе под нос, что, вишь, дочери у нее нет, которой надо бы заплетать косички, зато с собакой приходится возиться больше, чем с самой кокетливой девчонкой. Леди при этом стояла покорно, опустив голову, и, лишь когда мать принималась за ее спутавшуюся шерсть на хвосте, пугливо оглядывалась. Вычесывать шерсть на брюшке собака позволяла с особым удовольствием, ей нравилось, пожалуй, больше всего, когда кто-нибудь почесывал у нее грудку между передними лапами: сама она туда зубами и носом не доставала. Когда мать вычесывала грудку, Леди улыбалась, показывая зубы и, так сказать, за компанию подергивала задней лапой. Ни я, ни отец в «парикмахерские дела» не вмешивались, меня мать иногда просила подержать голову собаки, когда приходилось вырезать из шерсти репейники там, где их невозможно было вычесать. Леди ее не укусила бы, этого никто из нас не боялся, но мать опасалась, что Леди сунет свой черный любопытный нос прямо под ножницы. Отец ворчал, что это же охотничья собака, а не какой-то там пудель, которого вот так расчесывают и балуют, собака для охоты на дичь — рабочая собака, которая получает истинное удовольствие именно тогда, когда может свободно рыскать по полям, болотам и лесам, вынюхивать птиц и, если охотник подстрелит утку, достать ее из воды и принести хозяину. Ведь сеттер не из тех собак, на которых городские дамочки надевают стеганые пальтишки и раза два в день выводят помочиться на уличный фонарь. Это же жуть, когда хорошую породистую собаку раскормят до того, что она не в состоянии даже залаять по-настоящему. Видено-перевидено таких гончих с улицы В
Вот так они с матерью ворчали частенько, не обращаясь при этом друг к другу, а как бы разговаривая с собакой. Иногда мне такое ворчание даже нравилось, создавало домашнюю атмосферу, что ли… Но иногда, когда обращенные к собаке речи слишком затягивались, я говорил:
— Ну что вы ссоритесь? Помиритесь! Знаете же сами, что оба правы!
И тогда родители делали большие глаза и спрашивали:
— Кто это тут ссорился? Да ты, парень, и понятия не имеешь, что такое настоящая ссора!
Настоящая ссора из-за Леди разгорелась в нашем доме лишь тогда, когда выяснилось, что на собачьей выставке Леди обзавелась блохами. Кто его знает, подцепила ли она их от какой-то другой собаки, или они зародились у нее от всех тех неприятностей, которые ей пришлось претерпеть из-за Каупо? Я где-то читал, будто во время войны и вообще во время больших несчастий у людей как бы сами собой в волосах заводятся вши, и их называют «вши мук». Вот я и подумал, что не только вши, но и блохи могут появиться таким же образом.
Мать устроила настоящий скандал, сказала, что больше не впустит ни псину, ни ее владельцев в квартиру до тех пор, пока блохи не будут выведены, как бы они ни назывались.
На этот счет спорить с матерью было бесполезно, и мы с отцом пошли сразу же в магазин и купили три бутылки «Дихлофоса», который вонял не так уж и противно, а почти как материнский дезодорант, заграничный. Затем отец посадил Леди перед будкой на цепь, хотя обычно днем ее на цепь не сажали, и мы обрызгали ее со всех сторон этой антиблошиной жидкостью. От едкого запаха у меня начала кружиться голова. И слегка подташнивало еще и тогда, когда мы купались с Мадисом в озере. Только вечером, после того, как мы сходили на работу к матери Мадиса в коровник и выпили там по кружке парного молока, я почувствовал себя получше. Потом я вернулся домой, и тут обнаружилось, что события приняли неожиданный оборот.
Во-первых, Леди не выбежала мне навстречу, как обычно бывало.
Она лежала перед будкой сонная, с белой пеной у рта, и лишь устало пошевелила хвостом в знак вежливости. Во-вторых, у матери было заплаканное лицо, а отец ходил из комнаты в комнату, не произнося ни словечка.
— Что у вас тут случилось? — спросил я.
— Ах, не спрашивай! — сказала мать, отворачиваясь. — Леди придется пристрелить. — Она хотела уйти в свою комнату, но в дверях столкнулась с отцом и заискивающе спросила: — Может, подождем до завтра? Может, пройдет?
Отец хмуро усмехнулся:
— Слыхала ты когда-нибудь, чтобы у какой-то собаки прошло бешенство? И надо же, чтобы этот ветеринар, как назло, уехал в Т
— Разве Леди взбесилась? — всполошился я. — Так вдруг? С чего?
— Небось с вашей окаянной всемирной выставки! — крикнула мать.
Отец сказал на это сердито:
— Ну перестань уже! Думаешь, одной тебе жаль собаку?
— Это невыносимо, когда она смотрит на тебя несчастными глазами, ничего не ест, даже не притрагивается к еде! — причитала мать. — Ясно, у нее спазма горла, так бывает у всех животных, заболевших бешенством, я не раз слыхала. Ох господи, господи!
— Пойду попробую, может, у меня из рук возьмет все-таки, — предложил я.
— Никуда ты не пойдешь! — рассердился отец. — Знаешь, сколько уколов делают человеку, если его укусит бешеное животное? Сорок! И все прямо в живот!
