Отец сам сходил еще раз взглянуть на Леди. Вернувшись в комнату, он молча подошел к стенному шкафу, достал оттуда охотничье ружье и принялся заряжать его. Я сел на диван и даже боялся пошевелиться.
— Ты что же, сам?.. — тихо спросила мать у отца.
— Порядочный охотник должен сам позаботиться о том, чтобы смерть его собаки была быстрой и легкой! — ответил отец, сопя.
Он сунул два патрона в карман, взял с вешалки в передней поводок Леди и вышел. И запретил мне идти с ним, категорически. Мы с матерью смотрели в окно, как отец освободил Леди от цепи и застегнул поводок на ошейнике.
— Прощай, Леди! — прошептал я. Мне было стыдно за свои слезы перед матерью, но я видел, что и она плачет.
— Понимаешь, Олав, отца не в чем винить. У нас тут много людей ходит… А от бешенства и так всегда умирают… — шептала мать, а слезы так и капали с ее щек на синюю клеенку стола.
Мы стояли у окна и смотрели на ольшаник, в котором скрылся отец с Леди, и ждали, ужасаясь, рокового выстрела. Но его все не было… Наверное, они находились еще слишком близко от дома… Наверное, они пойдут к озеру… Леди, конечно, думает, что идут охотиться на уток… Спущенная с цепи, Леди обрадовалась, машет хвостом и даже пытается прыгать, но болезнь ослабила ее… Вскоре отец отцепит поводок, покажет какое-нибудь направление: «Билль!» — и Леди побежит туда, не замечая, что отец поднял ружье, приложил приклад к плечу и щеке, нажимает курок… Никогда уже Леди не принесет больше утку к ногам своего хозяина!..
До чего же мучительно тянулось в тот раз ожидание. Мать принялась вязать, я пытался читать «Охотника за оленями». Был теплый летний вечер, но мать не позволила мне открыть окно. Видимо, боялась, что услышит «выстрел милосердия». Но ничего слышно не было, а отец все не возвращался и не возвращался. Прошло очень много времени, пока мы наконец не услышали, как открылась наружная дверь и… в комнату вбежала мокрая с ног до головы Леди! Ее грязные лапы оставляли повсюду — на полу, на ковре, на моих ботинках и на коленях матери — большие четкие отпечатки, но мать смогла только произнести:
— Леди! Щеночек ты мой!
Отец стоял в дверях и улыбался во весь рот!
— Ну? — наконец спросила у него мать. Леди положила голову на мой ботинок и смотрела на всех нас грустными, все понимающими глазами.
— Чертова химия! — бранился отец. — Из-за нее чуть было не пристрелил совершенно здоровую собаку!
— При чем тут химия? — не поняли мы.
Отец стал долго и подробно рассказывать о том, как они пошли с Леди в лес и как спущенная с поводка Леди принялась с величайшим аппетитом есть различные травы. Отец задумался: какое изменение погоды предвещает столь жадное пожирание трав собакой? А уж о спазме горла не могло больше быть и речи. Отец решил пока подождать и посмотреть. Когда они дошли до озера, Леди сразу же бросилась в воду, принялась барахтаться и плескаться в прибрежной мелкой воде и терлась о дно, словно старалась смыть с себя что-то. И Леди лакала эту взмутненную воду, словно сливки, и вышла из воды «совершенно другим человеком», как сказал отец. И только тогда он вспомнил, что мы употребили на дезинфекцию собаки целых две бутылки «Дихлофоса», а Леди небось стала выкусывать блох и маленько отравилась. Подумать только, средство-то от блох, а чуть не лишилась жизни собака…
После «бешенства» мать два дня подряд наливала Леди в миску для питья молоко вместо воды. И между прочим — от блох-то мы избавились. Хорошо, что только от блох…
8
Леди радостно шныряла вокруг школы. Наверное, она старалась размять свои застоявшиеся конечности. Да и я чувствовал, что запах краски и лака, который вообще-то мне жутко нравится, как Трууте — запах «Быть может», постепенно начинает вызывать у меня головокружение. Ну, если бы Трууте пришлось тоже несколько часов провести среди запаха духов, это ее не очень бы обрадовало, еще и неизвестно, хватило бы у нее здоровья выдержать такое, хотя она и говорит, возвращаясь с юга, что здорово укрепила свое здоровье. Я подумал: если бы в результате пребывания в этих вредных условиях у меня появилась бы какая-нибудь тяжелая легочная болезнь, то это было бы отцу в наказание. Я стал представлять себе, как лежу с ввалившимися щеками в постели, порыв ветра колышет белую занавеску на приоткрытом окне, отец с матерью сидят у моей постели. А я лежу без сознания. Нет, не так: я в полном сознании, но возмущенно отвернул голову — с такими родителями разговаривать не желаю. Мать говорит: «Сыночек, у тебя где-нибудь болит? Сыночек, поешь немножко апельсин и бутерброд с селедкой». Я не отвечаю. Тогда отец говорит: «Олав, мы купим тебе двух венгерских пули и одного ягненка! Олав, ты меня слышишь?» Я все равно не отвечаю, только дыхание становится учащенным. «Уже поздно», — говорит врач тихим голосом. Естественно, это знаменитый профессор, но и он больше ничего не может поделать. «Доктор, скажите, хоть какая-нибудь надежда есть?» — спрашивает мать дрожащим голосом. «Постараюсь сделать все, что в моих силах, — говорит доктор. — Но истина жестока…» Мать начинает беззвучно плакать, а отец произносит серьезно: «Это для меня настоящий урок. Дайте мне Каупо, я его в порошок сотру!» Отец скрежещет зубами, а мать вздыхает: «Раньше, раньше следовало тебе думать об этом… когда наш сын был еще жив!..»
Тьфу! Я выплюнул травинку. Нет, такой конец мне не подходит, он больше подходит девчонкам, которые в любом возможном и невозможном случае взвизгивают: «Ой, я умираю!»
Но тут же мне в голову пришла прекрасная литературная мысль: внезапно открывается дверь комнаты, нет, дверь палаты, вбегает сеттер — худая, взъерошенная Леди, а кусок золотой цепи толщиной с предплечье болтается на ошейнике. Собака бросается к кровати, на которой почти неподвижно лежит мальчик, и лижет его лицо. Мальчик открывает свои лихорадочно поблескивающие глаза, видит собаку — и сразу же румянец появляется у него на щеках. «Олав, ты жив!» — восклицают отец и мать в один голос. Отец достает из портфеля и дает собаке кость… нет, лучше пусть это сделает доктор, отцу не подходит навещать умирающего сына с обглоданной костью… Да, врач протягивает изголодавшемуся, измученному сеттеру кость, говоря: «Произошло медицинское чудо. Собачья шерсть, вызывающая у некоторых особей тяжкую аллергию, подействовала на этого пациента оздоровляюще. Если позволите, напишу о данном случае статью в „С
Вдруг я заметил, что, взволнованно повизгивая, Леди скребет землю под туей. Это мгновенно вернуло меня в действительность.
— Тубо, Леди! Тубо, тубо!
Увести Леди от разрытой земли у деревца оказалось очень трудно. Вероятно, Леди нашла под туей кротовую нору с особенно притягательным запахом. Собака села у моих ног, но не отрывала глаз от места, где только что рыла. «Еще бы поскрести разок-другой, и этот роскошный зверек был бы у меня в зубах!» — говорил ее огорченный взгляд.
Но… таким фантазированием я и раньше навлекал на себя неприятности. Весной, когда наш класс ходил сажать совхозную картошку, мы с Пилле оказались на соседних бороздах. Конечно, и Леди где-то услыхала, что я не сижу в классе, а хожу по картофельному полю неподалеку от дома, и в моей компании не хватает ее — верной собаки.
Мы как раз ждали трактор, который должен был проложить новые борозды, поскольку проложенные раньше борозды мы быстро засадили. Прибежала Леди и стала ждать вместе с нами. И тут Пилле рассказала про одну немецкую овчарку, которая в городе каждый день ходит к киоску и приносит оттуда газеты своему хозяину. Лейли сказала, что такое можно увидеть только во сне и на картинках в книжке. Тогда Мадис рассказал про живущего в большом городе пса, который каждый день один ездил в трамвае в другой конец города к пивному павильону, куда привык ездить вместе со своим бывшим хозяином. Рассказу Мадиса сначала никто не поверил, но, когда Мадис уточнил, что это была бывшая собака Гитлера, привезенная
