Половина собаки

Волли — так зовут отца Вармо — просто взял эту чашку со стола и швырнул ее об стену… Я потом пыталась склеить осколки, но это не удалось. Только ручку чашки, на которой была красивая золотая полоска, я долго хранила как дорогую память. А в тот раз я так отчаянно ревела, что мать испугалась и велела дяде Волли уйти. «Немедленно», — как она говорила обычно. Тогда Волли принялся меня утешать: щипал меня под подбородком, схватил мой нос своими скрюченными коричневыми пальцами и спросил заигрывающим, сальным голосом:

— Ну, Тийнчик, скажи, ты знаешь, откуда появляются дети?

Он был таким жутким, что я и пикнуть не осмеливалась.

— Волли, немедленно убирайся домой! — крикнула мать. — Что за насмешки над ребенком!

— Тсс-тсс! — успокаивал ее Волли. — Как же так, она не знает, что если у ребенка на спине ранец, то он явился из школы, если ранца еще нет, то из детсада! Хе-хе-хеэ! Да не хмурься ты, Линда, лучше посмотри, не осталось ли у тебя в шкафу еще чего-нибудь. Начал капать дождичок, пора детишкам на бочок! — крикнул он мне.

Кажется, я тогда и заснула плача, во всяком случае, когда я проснулась, подушка была мокрой от слез. Будильник мы забыли завести вечером, он не тикал. Мать спала на кушетке, она так и не раздевалась, даже кофту не сняла. Мне стало ужасно жаль ее, когда я увидела оставшийся в беспорядке стол, на котором стояло несколько пустых бутылок и между окурками лежали два засохших бутерброда с сыром. Мать моя, вообще-то, трудолюбивая, будь то мытье посуды и уборка комнаты — все у нее так и спорится. Но стоило прийти этим жутким гостям, ее словно подменяли. И как она в тот раз не смогла выгнать припершихся к нам нахалов? Одна-то она никогда не пила — и тогда мне с нею было очень хорошо. Иногда мать учила меня вышивать, иногда мы смотрели с нею вдвоем ее старый фотоальбом. В детском доме, где мать росла, она была, судя по фото, самой красивой девочкой: на более ранних снимках — с толстой светлой косой, позже — с красивыми густыми локонами. Мать ничего не знала о своих родителях. Грудным младенцем ее нашли в Яанов день возле какой-то кирки[8], потому-то в ее паспорте стоит фамилия — Киркаль и отчество — Яановна. По-моему, это жутко захватывающая история, вроде «Стародревних историй эстонского народа», где рассказывается о похищениях и исчезновениях королевских дочерей. Когда мать в первый раз рассказала мне о своем детстве, я была уверена, что она похищенная принцесса. Но почему-то мать до сих пор сама не соглашается искать своих родителей. «Один раз попробовала — и хватит!» — говорит она сердито.

Впервые мать рассказала мне, что она — подкидыш, вскоре после гибели чашки с утенком. Но на следующее утро после гибели чашки, когда я проснулась, увидела, что будильник давно остановился, а за окном по-зимнему сумеречно. Я попыталась разбудить мать, наверняка ее уже ждали в коровнике на дойку. Но она только чуть разлепила веки и пробормотала: «Минуточку!» Когда же я стала ее трясти, чтобы она совсем проснулась, она разозлилась: «Оставь меня в покое! Марш в школу!»

Я быстро оделась, забросила ранец за спину и зашагала в школу — пальто, как всегда, нараспашку, чтобы одноклассники не стали насмехаться насчет запаха табака. В сумерках мне навстречу приближалась по шоссе сгорбленная фигура. Это был пастух Юссь, который всюду таскал с собой транзисторное радио, на сей раз оно стояло у него на финских санках… И я узнала, что уже девять часов тридцать минут. Юссь возвращался домой из коровника. Следовательно, мы с матерью обе опоздали — я в школу, она на работу. Такие неприятности случались за последние полгода уже не раз. Меня охватил ужас, когда я подумала про учителя математики Йохансона, чей урок я проспала, и мне сделалось грустно, когда я представила себе печальные голубые глаза классной руководительницы. Она вела у нас трудовое воспитание, и тихим голосом, таким же, как на уроке при рассказе о портновском искусстве, спрашивает: «Итак, Тийна, опять дома неприятности? И что же нам с тобой делать?» И я не умею ответить, что мы со мной будем делать…

Я решила, что в этот день не пойду в школу, повернулась и пошла к лесу по дороге, наезженной по свежему снегу. В лесу было тихо, только ворон каркал так громко, что я вздрогнула. Под большими елями видны были в снегу следы маленьких зверюшек — мышей или белок? — и остатки изгрызенных шишек. Я знала, что шоссе ведет к чужому хутору, и вынуждена была свернуть с проложенной машинами дороги в глубокий снег. Издалека уже слышался лай собаки, наверное, какой-нибудь Крантс или Паука, заслышав мое приближение, предупреждал хозяев. Один сапог был у меня дырявый, но это было неважно, потому что сапоги мои были низкие, и в них все равно на каждом шагу набивался снег. Мне стало холодно, пришлось застегнуть пальто на все пуговицы. Помню, что долго сидела на большом заснеженном пне. Сидела и мечтала о том, что вот сейчас придет из лесного хутора маленькая румяная, закутанная в большой клетчатый платок старушка, подойдет прямо ко мне, не проваливаясь в снег — настолько она хрупкая и легкая, словно фея… Но она не фея, вовсе не фея, а моя бабушка!.. Почему бы моя бабушка не могла жить здесь? У некоторых есть даже целых две бабушки и два дедушки, почему же у меня не может быть одной-единственной розовощекой бабушки? Возвращаясь домой, решила все это выяснить у матери.

Но в тот же день мать сама и рассказала мне свою историю, прежде чем я успела попросить об этом. Когда я сидела на пне, у меня стали мерзнуть ноги, не помогло, что я поджала пальцы. На миг возникло даже желание всерьез простудиться и заболеть, но когда я вспомнила, что завтра урок трудового воспитания, а у меня уже склеена красивая картина зимней ночи из синей бумаги и ваты, желание заболеть прошло. Учительница Саар хвалила каждого всегда, когда только было возможно. А я была очень охоча до похвал, еще и теперь хочется, чтобы меня хвалили. Но главное, я вдруг ощутила такой голод, что даже при воспоминании о засохших и посыпаных табачным пеплом бутербродах во рту стало полно слюны. Я зашагала обратно домой, и эта обратная дорога показалась мне вдвое длиннее, чем путь до пня… Я подумала, что, если мать еще спит, сама разведу в плите огонь, поджарю два яйца и посижу долго перед открытой дверкой топящейся плиты и погрею ноги.

Но из нашей кухни слышался громкий шум скандала. Я остановилась в передней и не осмеливалась войти, думала, что опять кто-то устроил у нас гулянку. Тетя Альма приоткрыла свою дверь и поманила меня, скрючив палец, к себе. Увидав, что я колеблюсь, она прошептала:

— Деточка, не ходи сейчас туда, в гнездо греха! Иди сюда! Иди!

Но я помнила запрет матери, покачала головой и объявила тете Альме, что очень тороплюсь. Голоса, раздававшиеся за нашей дверью, не были криками разгулявшихся гостей, а больше походили на такие женские вопли, какие бывают в кинофильмах.

— Здравствуйте! — сказала я.

У нас в гостях была мать Вармо, жена Волли, разорявшегося тут вчера вечером. Но похоже, она не чувствовала себя гостьей. Она стояла посреди комнаты, размахивала рукой и кричала:

— Этот притон надо смести с лица земли! Сжечь, сровнять с землей! — Она схватила со стола ту самую тарелку, о которой я вспомнила в лесу, и швырнула ее о стену.

«Интересно, а у них дома есть вообще-то целая посуда?» — подумала я, хотя ноги дрожали от холода и от страха. Моя мать сидела за столом, обхватив голову руками, и не видела ни меня, ни разлетевшейся тарелки. Тарелка же летела как-то странно плавно, как в фильме, когда что-нибудь показывают в замедлении. Я видела, как она стукнулась о полку в стене и затем медленно стали падать бутерброды… сперва на полку, потом, один за другим, на пол. Я пошла к матери и положила ей руку на плечо. Мать подняла глаза, они были мокрыми от слез.

— Уходи! — сказала мать сердитой гостье. — Будь добра, оставь мой дом в покое!

— Ах, твой дом! А кто думает о моем доме?.. — возмущалась мать Вармо.

И тут в дверь постучали. Я вздрогнула от страха — до сих пор ни один стук в нашу дверь не предвещал ничего хорошего. И хотя новые гости были мне знакомы, а одну из них — учительницу Саар — я даже любила, но по выражению их лиц нетрудно было догадаться, что и от этого визита ничего хорошего ждать не приходится. Не помню больше, что они говорили, наверное, и о моих опозданиях и прогулах, в памяти остались лишь пронзительные выкрики матери Вармо: «Вы только подумайте, она получает больше двухсот в месяц, а посмотрите, как они живут! Посмотрите, ребенок полуголый!» Помню: мои ноги все еще мерзли, а одна из учительниц говорила о том, что меня могут согласно закону отнять у матери и поместить в