— Остальные могут идти, а Тийна и Вармо останутся, — сказала пионервожатая. Она была молоденькой, и если бы на ней была школьная форма, ее можно было бы принять просто за ученицу восьмого класса.
— Скажи, Вармо, — спросила пионервожатая тихо, когда мы остались втроем, — ты сам укладываешь вечером в ранец свои школьные вещи?
— Конечно… Ну… мать все-таки проверяет. Иногда смотрит старуха… ну, это бабушка… так мы ее называем.
— И какую еду ты умеешь готовить?
— Я-то? — Вармо засмеялся. — Хлеб умею резать!
— Так… А кто приводит в порядок твою одежду — стирает, гладит? Мама? Бабушка?
— Ну, еще и отец заботится тоже, — сказал Вармо. — Он вчера купил мне новый велосипед, обещал и ролики, если появятся в магазине.
— Вот видишь, о тебе заботится несколько человек! А знаешь ли ты, что Тийна все делает дома сама? Подумал ты об этом? Тийна, скажи, какую работу по дому ты умеешь выполнять?
Я чувствовала, что если произнесу хоть слово — заплачу, поэтому не произносила ни звука.
— Пол мыть умеешь? — спросила вожатая.
Я кивнула.
— А гладить? Готовить еду? Топить печь? Мыть посуду?
— Да тут и нечего уметь, — наконец вымолвила я. — Мыть посуду — ведь это так просто!
— Так что, Вармо, не надо быть столь торопливым в своих решениях — сперва подумай, потом говори! — сказала вожатая.
— А ее мать — пьяница! Во!
— Кто тебе это сказал?
— Все говорят! — Вармо махнул рукой. — И мой отец говорит, что Линда и черта к себе пустит, если придет с бутылкой в кармане!
— И откуда твой отец об этом знает? — допытывалась вожатая.
— Да он сам туда ходит, а потом устраивает дома комфлит!
— Конфликт, — поправила вожатая.
Я испугалась, что теперь она спросит у меня, правда ли это. Но пионервожатая немного помолчала и потом сказала:
— Видишь ли, Вармо, в старину, когда люди были глупее и злее, говорили, что за грехи родителей расплачиваются их дети. Это действительно глупый и несправедливый принцип. В наши дни людей ценят за то, что сами они собой представляют, а не за то — богатые ли их родители, или влиятельные, или… Так что… оставим этот разговор. Можете идти домой. Всего хорошего!
Я возилась с ранцем и ждала, когда Вармо выйдет из класса, мне не хотелось идти в раздевалку вместе с ним.
— Что ты качаешься, голова с похмелья болит, что ли? — спросил Вармо.
Я не ответила.
— Когда ты опять пойдешь сдавать бутылки в лавку? — продолжал задираться Вармо. — Онемела, что ли?.. Или молоко, которое ворует твоя мать в коровнике, в горле застряло?
— Моя мама не ворует!
Несправедливое обвинение разогнало всю мою печаль, в глазах у меня почернело.
— Ого! — усмехнулся Вармо. — Да все бабы, кто в коровнике работает, воруют молоко, про это каждый баран знает!
— Если каждый баран, то и ты в том числе!
Лицо у Вармо сделалось пунцовым.
— Ты… ты… ты Горемыка несчастная! Водка-Тийна! Водка-Тийна!
И вдруг… Я и сама не знаю, как это произошло. Только вдруг я почувствовала, что пальцы мои впились в толстые щеки Вармо, и я сжимала, сжимала что есть силы…
Вармо завопил и ударил меня так сильно, что я упала и ударилась головой о парту.
— Проклятая дикая кошка! — прокричал Вармо и выбежал из класса.
Я поднялась. К одному месту на затылке невозможно было притронуться, так больно. Но я до того разозлилась, что перестала чувствовать боль. Забросила ранец за спину и, держа его за ремешки, пошла в раздевалку. В этот миг я ни капельки не боялась Вармо. Но в раздевалке уже не было ни Вармо, ни его светло-зеленой куртки. Только из учительской раздевалки слышался тихий разговор.
— Да ты пойми, все было бы вдвое легче, будь она дебилик, — объяснил звонкий голос. Это говорила пионервожатая. — Была бы у нее патология зрения или слуха, тогда можно было бы без долгой волынки поместить ее в специнтернат. Или была бы она хотя бы озорницей, хулиганкой… А так — смотришь, как девочка мучается, но помочь-то не можешь. В наше время — и такое безрадостное детство у девчонки!..
— Ничего не поделаешь, — считал другой голос. По-моему, он принадлежал учительнице Саар. — Если она сильная личность, сможет это преодолеть.
— А не обратиться ли все же в комиссию по делам несовершеннолетних?
— Боюсь, что это еще ухудшит дело.
Я стояла в раздевалке, в пустом отделении нашего класса, и боялась пошевелиться. Я догадалась, что те чужие слова — дебилик, патология, специнтернат, личность, комиссия по делам несовершеннолетних — относились ко мне. Два раза в жизни я тайком подслушивала чужой разговор, и в обоих случаях чувствовала себя подлой шпионкой. И в обоих случаях чужие слова не предвещали для меня ничего доброго… Я дождалась, пока учительницы ушли, и только тогда осмелилась тихонько и медленно одеться.
Но в октябрята меня все-таки приняли. И Вармо какое-то время вел себя поскромнее.
Учителя Карилаской школы, наверное, привыкли к тому, что я могла получить в один день три пятерки, а на другой день три двойки. Все зависело от предыдущего вечера, удалось ли мне вечером сесть за стол, чтобы выучить уроки, или нет. Конечно, делать домашние задания можно было даже сидя на кровати и положив на колени большой альбом «Вышивка» в твердой обложке, который подарили маме еще в детдоме по случаю окончания седьмого класса. Но если при этом сидящие за столом гости шумели особенно сильно, я делала в упражнениях по родному языку и в задачках по математике одну ошибку за другой. Но весной, в третьем классе, у меня вдруг возникло столько возможностей для учебы, что я иногда не знала, какую выбрать.
Прежде всего, тетя Альма предложила мне свой маленький круглый столик:
— Да он же стоит без дела, а тебе не на чем писать в своих хефтиках! Не стесняйся, приходи и пиши себе.
Хефтиками старушка называла школьные тетрадки. Это немецкое «хефт», вместо эстонского «в
— И до чего же этих нынешних детей мучают! Ну скажи, кто прежде-то слыхал, что есть такая цифра «икс»? Когда я еще ходила в школу, самое большое число по арифметике было миллион, а если кто хотел назвать еще большее число, то говорил просто «черный миллион» — и всё. И как только теперь все вмещается в детскую головку? И чем это все однажды кончится?
Я читала тете Альме и те книги, которые нам давали для внеклассного чтения. А когда мы весной всей звездочкой стали ходить в библиотеку и ремонтировать книги, я брала там на абонементе каждую неделю столько книг, что старушка качала головой:
— Ты только подумай! Сколько мудрости должно поместиться в твою маленькую головку!
И чем больше книг я прочитывала, тем больше хотелось читать еще. В библиотеке было столько томов, что иногда я стояла, словно коза между двумя стогами сена: с удовольствием унесла бы враз все эти
