разное такое мы должны получить дополнительно в сентябре!
— Вы будто бы собираетесь в кругосветное путешествие! — посмеивался Мадис. Он свободно уложил свои учебники в две старые авоськи.
— Ты собираешься вот так вот ходить в школу, словно на рынок? — поинтересовалась я.
— Да нет. — Мадис почесал затылок. — Моему заслуженному портфелю следует установить памятник на пастбище Лауси. Именно там вчера в обед произошло решающее сражение между коровой номер 274 и серым портфелем производства фабрики «Линда». В неравной борьбе победу одержала, естественно, корова номер 274. Хороший был портфель. Правда, дно у него уже прохудилось и ручка обтрепалась, но до чего же он был живуч!
— Ну и трепло! — сказал Тынис.
— А вот и нет! Честно: я хотел сходить в библиотеку, сдать «Таинственный остров», прочитал его уже давным-давно, ну и намеревался взять, как добропорядочный, обязательную литературу…
— Смотри, каким порядочным ты сделался! — удивилась Тийна.
— Под моей грубой корой скрывается добропорядочная душа, — сказал Мадис, усмехаясь. — И душа сказала мне: «Мадис, ты все лето читал только художественную литературу. Сейчас, когда на рябине начинают краснеть ягоды, настала пора заняться обязательной литературой». Но вишь, корова номер 274 помешала моему душевному порыву! Нет, «Таинственный остров» она не съела, но один край обложки пожевала и изуродовала. Скотина, а знает, что хорошо! Вот только я не знаю, как удастся теперь привести обложку в божеский вид…
— Слушайте, а не поиграть ли нам во что-нибудь? — предложила я.
— Ой, я никак не могу! — огорчилась Тийна. — Я должна взять малыша и пойти к Крыыт и Кярт. Знаешь, их отец пишет с меня картину, до начала учебного года хочет закончить ее.
— Но эта картина у него была давно готова?
— Нет, это не та, на той я смотрю в окно. А теперь он пишет совсем другую. На этой, новой, я выглядываю из окна, и комната будто большое-большое озеро… Странная картина получается, но и немного красивая тоже.
— Значит, у нас в классе есть и своя Мона Лиза тоже! — возвестил Мадис. Он достал из кармана видавший виды бумажник. — Интересно, хватит ли этих денег, чтобы купить портрет Моны Тийны? Сто двадцать ре чистоганом! — хвалился Мадис. — Видите, заработаны этими самыми руками и ногами!
— Ого! Богато живешь! — изумился Тынис. — Ты банк ограбил, что ли?
Конечно, откуда этому новичку, Тынису, знать про житье-бытье в семействе Поролайненов, где иной раз покупают вдруг цветной телевизор и роскошный ковер, а иногда школьный суп — единственная еда Мадиса и Майду.
— За эти деньги можно купить шестьсот двадцатикопеечных мороженых! — высчитал Олав.
— Как только доберемся в город, сразу, прямо на автовокзале умнем каждый по триста штук! — предложил Мадис.
Олав засмеялся.
— И тогда мы превратимся в сосульки! После чего новый портфель тебе уже не понадобится!
— Вы поедете сегодня в город? — догадалась я.
— Вот именно! — похвалился Мадис. — Олав, как джентльмен, поможет мне выбрать новый костюм. И модную сумку себе куплю, такую… серебристую, во!
— Но ведь твои родители уже ездили недавно покупать тебе новый костюм! — вспомнила я.
— Ездить-то они ездили… — Мадис махнул рукой. — Только мой старик встретился в Доме торговли со своим другом и удрал от матери вместе с деньгами… Потом, правда, сожалел, обещал, что окончательно бросит пить и купит мне белоснежный костюм. Но я ведь не вчера родился, чтобы верить этому. На деле — оно и лучше, теперь выберу себе такой костюм, какой душа желает, никакой игры «на вырост» не будет!
У всех были свои планы на день, и через несколько минут я стояла опять одна-одинешенька в дверях школы.
Мог бы отец взять меня с собой в город! Но у него, кроме того, что нужно было привезти зарплату учителям, были еще какие-то дела, и он считал, что я буду ему только мешать. А мне очень хотелось всего- то немного побегать взад-вперед в крутящихся дверях банка и повоображать, что я — Чарли Чаплин! Но ездить с отцом в город мне уже доводилось и раньше, и я знала, что ждать, пока он улаживает дела, ужасно скучно. Улаживать дела отцу приходится в пыльных помещениях с высокими потолками, где, в большинстве случаев, выцветшие зеленые обои и серьезные, даже сердитого вида женщины, которые перекладывают бумаги из одной стопки в другую, открывают ящики своих столов, дают отцу иной раз самому подписать какие-то бумаги, а иногда заставляют его ждать, пока кто-то подпишет.
Мадис сказал однажды: «Дочке директора-то что, живет, как у бога за пазухой!»
Пожил бы он так «за пазухой у старика бога», я бы на него посмотрела! Прошлой весной, когда главный агроном совхоза приходил в конце учебного года на торжественное собрание награждать лучших сборщиков картофеля, — он сказал, что начинающимся летом каждый ученик сможет в течение месяца поработать за родителей. Это вызвало у мальчишек нашего класса такой громкий смех, что их заставили встать. Позднее, когда учительница Маазик отчитывала мальчишек за смех над гостем, Мадис покачал головой и сказал:
— Да мы-то, конечно, можем и не смеяться, но каждый, кто увидит Пилле в роли дире…ктора, наверняка, надорвет животик от смеха. Конечно, я совсем не против того, чтобы моя одноклассница поруководила школой, сосед по парте заменил главного бухгалтера совхоза, а Тармо доверили водить молочную автоцистерну. Я сливки люблю и большие цифры тоже. Но как все это получится на деле?
Учительница Маазик засмеялась:
— Нельзя же каждое слово воспринимать буквально! Во всяком случае, агронома вы своим смехом обидели!
— Ну ясно, а вдруг теперь его Катри-первоклассница не даст отцу месяц отдыха!
— Поролайнен, прекратишь ты наконец свои шуточки! — рассердилась классная руководительница, и на этом разговор прекратился.
Но как отреагировали бы, если бы все то, что сказал Мадис, сказала бы я? Небось как-нибудь так: «Пилле распоясалась», или «Пилле заносит», или «Директорское дитя обнаглело».
Я постоянно вынуждена следить за собой, чтобы не выглядеть обнаглевшей директорской дочкой, которой все позволено. Первую и единственную в своей жизни порку я получила за заносчивость. Мне тогда было лет пять или шесть, точно не помню. Во всяком случае, в школе я тогда еще не училась. Был солнечный весенний день, и мама взяла меня с собой в школьный сад, где работали ученики старших классов. Я скакала между грядок, на мне было красивое пестрое платье, и я играла в бабочку. Вот так, прыгая и бегая, я то и дело оказывалась под ногами у копающих и пропалывающих, и один большой парень сказал сердито: «Слышь, беби, сделай так, чтобы тебя больше здесь не было!» Но другой парень, который собирал с земли корешки, шепнул ему: «Тсс! Это же директорская дочка, ей-то можно делать что угодно!» Не помню, как я на это отреагировала, помню только, как собирала нарциссы под яблонями и кричала важно: «Я дочка директора, мне можно! Другим нельзя, а мне можно!»
Мать, не произнося ни слова, взяла меня за руку, отвела домой и оставила там одну. Еще и дверь за собой заперла на замок. Я бросилась на кушетку, уткнулась лицом в подушку и ревела что было сил. Ревела жутко долго, хныкала до тех пор, пока отец и мать не пришли домой из школы, всхлипывала еще и тогда, когда отец принес со двора тоненькую розгу и пару раз хлестнул меня.
Не было больно, но горло перехватило от чувства несправедливости.
Отец сказал строго:
— Запомни, Пилле: чьей бы дочерью ты ни была, все равно тебе позволено не больше, чем другим детям. Запомнишь?
Я ничего не ответила, думала: «Если теперь умру от порки, так им и надо! Вот возьму и умру, пусть тогда пожалеют, что не позволили мне срывать нарциссы!»
Ночью я долго не могла заснуть, слышала, как отец с матерью шепотом спорили о чем-то между собой. На другой день отец завел со мною долгий взрослый разговор, из которого я не очень-то много чего поняла, но возникло ощущение чего-то важного. Отец говорил что-то и о равноправии, и справедливости, и
