завоевателей. Переписка Фихте с женою, с И. Мюллером, с Гуфландом и проч. в сие время весьма любопытна. Кузень, перебирая философических писателей Германии, не нашел между ними первоклассных гениев-систематиков. Я напомнил ему о Шлегеле. 'Исключая его', - отвечал Кузень.
11 генваря 1838/30 декабря 1837. Вчера я отправился на обед к Сальванди в 6 1/2 часов. Мне довелось ехать мимо камеры депутатов: она была вся освещена, и экипажи депутатов не шевелились еще у крыльца камеры. Я нашел хозяйку, m-me Salvandy, коей не был еще никем представлен, и нескольких гостей в салоне, но без хозяина, министра-депутата. Мало-помалу съехались дамы: m-me Barante, герцогиня Деказ (урожденная St. Aulaire, от коей узнал, что отец ее сегодня приехал из Вены), сам Деказ; маршал Макдональд, коего портретом любовался я накануне в Тюльерийском дворце. В портрете он полон какой-то отваги; оригинал уже дряхлеет и напоминает более бывшего канцлера de la Legion dhonneur, преемника Ласепеда-академика и Прадта-аббата, нежели гордого, курносого маршала наполеоновского. Тут же явились брат Монморанси, маркиз Деказ, пер Франции, двоюродный брат герцога, наш посол, папский интернунций, поэты, академики, профессоры и библиотекари: Мишель-историк, Леклер-академик, Вильмень, Патень, преемник его на кафедре, Шамполион-Фижак, брат гиероглифика, библиотекарь и издатель разных хроник, Жанвье, депутат-доктринер и остроумный рассказчик, Came, один из редакторов 'Дебатов', коего статьи на книгу Ламене недавно вы читали.
Ламартин приехал в 7 часов прямо из камеры и рассказал нам все, что в ней происходило; он хвалил чрезвычайно речь философа-депутата Жуфруа, объявил совершенную симпатию свою с высокими началами, кои выразил Жуфруа будто в красноречивой речи, и в эту минуту вошел сам оратор в салон с хозяином. Скоро сели за стол. Гостей было человек тридцать, если не более. Мне пришлось сидеть между папским интернунцием и каким-то молодым, заносчивым полуученым. С первым завел я речь о папе, об изданной святейшим отцом книге, в коей изложил он всю римскую догматику, добросовестно, но ни на шаг не уступая веку. Интернунций сказал мне, что недавно вышло ее третье издание в Венеции, великолепное для любителей роскоши в книгопечатании. Некоторые правительства, в том числе и здешнее, подписались на несколько экземпляров этой книги. Я коснулся в разговоре с представителем его во Франции Кельнского архиепископа: он говорил, как следовало духовному дипломату. Я вмешался в разговор и другого моего соседа, который декламировал перед профессором Патенем о строгом наблюдении над методами преподавания в школах. От школ перешли мы и к университетам, т. е. ко всем высшим училищам, кои входят в состав здешнего университета. Я отдавал справедливость немецким методам преподавания. Французы вступились за свои. Похваливши факультет точных и физических наук, я доказывал почти совершенное небытие других факультетов, исключая юридического, также весьма неполного. Взяв в пример науки или курсы исторические, я показал, что нет ни одного профессора, который бы обнимал вполне какую-либо часть истории. Из древней Le Normand предлагает свои гипотезы о Египте, Летрон о колониях, о древней географии и торговле, Лерминье о том, что он прочел накануне, сам Фориель только об Испании. Где же студенты-слушатели найдут полную систему древней, или средней, или новейшей истории? Где найдут они указания на лучшие источники, на критические издания классических историков? Кто будет их руководителем в лабиринте монументов исторических? Кто остережет их от Гиббона, искажавшего факты в духе своего времени, или от Фишера, изобретавшего факты в истории Ганзеатического союза и наполнившего ее вымыслами, поддельными актами, коим поверил Шторх (подлог, открытый Шлёцером)? Сосед мой горячился; но сосед соседа, профессор Патень, начинал уступать моим доказательствам и примерам. Желая за французское интеллектуальное хлебосольство смягчить негодование моего соседа, я перешел к похвале, самой искренней и невынужденной, достойного и достойных. Я напомнил о лекциях Кювье, Гизо и самого Вильменя, блистательного без методы, основательного в суждениях без глубокого исследования тех предметов, коих касался он на лету, порхая иногда как ласточка долу и касаясь низменных урочищ французской словесности или возносясь как орел к Монтескье, Боссюетам и Малебраншам на высоте ее. Казалось, что соседи отдали справедливость моему космополитическому беспристрастию и начинали уже соглашаться со мною во многом, как хозяйка мигнула хозяину, дала руку нашему послу и гости потянулись в гостиную, где уже сбирались вечерние посетители министра: генералы, депутаты, ученые, журналисты, доктор Паризе, автор похвального слова Кювье, Cazimir Bon jour, и проч. и проч.; министерский huissier беспрерывно возглашал имена новых гостей. Комнаты наполнились к 10-му часу, когда я уехал, оставив Сальванди, не занимавшегося нимало новоприезжими гостями, перед многочисленною толпою ораторствовавшего о том, что было во весь день предметом дебатов камеры.
Любопытно и наставительно прислушиваться к мнениям всех партий, взвешивать основательность каждого, увлекаться красноречием ораторов, досадовать иногда на пустословие говорунов и отдавать справедливость даже и тем, с коими не соглашаешься. Какая школа для дипломатов и даже для государственных людей заседание, подобное нынешнему! Кто бы подумал, что Тьер, вызванный из неизвестности духом времени, что Тьер в народной камере произнесет примечательные слова, коими заключил он вчера блистательную импровизацию: 'Rappelez-vous Louis XIV et ce qu'il fit lorsqu'il accepta la couronne d'Espagne pour son petit-fils; on a traite sa resolution de miserable esprit de famille; mais vous avez lu sans doute les grandes et superbes raisons qui deciderent ce grand roi; il se disait: oui, on m'offre le complement de la France et meme mes frontieres naturelles; mais j'aime mieux avoir derriere moi une puissance amie, et je termine ainsi la guerre Europeenne?'.
Посылаю грустные стихи слепца-историка Тьери 'La voix de la terre et la voix d'en haut'. Он написал их еще до вступления в брак с умною, милою женою, которая теперь освещает для него мрачную жизнь. У них почти каждый вечер собирается ученое, любезное общество. М-те Циркур также часто бывает там. Я намерен возобновить с Тьери знакомство. Я когда-то бывал у него, перебирал и отыскивал для него книги о северной истории и знакомил его с немецкими историками, для коих давно мерцал исторический свет, разлитый слепцом Тьери на старину севера и Франции. {11}
Э. А.
{* Некоторые из писем, здесь помещаемых, отправлены были прежде напечатанных в IX т. 'Современника', но теперь только получены. Впрочем, их занимательность ничего не потеряла от неисправности доставления. - Изд.}
25/13 ноября 1837. Сию минуту зашел ко мне американец Тикнор, с коим я познакомился в Бонне у Шлегеля. Некогда он был профессором словесности в Бостоне, но обогатился женитьбою и оставил кафедру, сохранив любовь к наукам и литературную деятельность. Он объехал Европу, долго жил и занимался в Германии, знакомился с учеными и обогащался немецкою ученостию. Здесь вошел он в короткие связи с Броглио, Гизо, Фориелем и проч. Целию его пребывания в Париже было уговорить Гизо быть издателем (ответствующим за точность перевода) сочинений Вашингтона, кои недавно вышли в Америке в 12 частях. Последнюю составляет его биография, другим, т. е. не Вашингтоном писанная, а 11 частей все Вашингтоновы сочинения. Гизо принял на себя охотно издание и, следовательно, пересмотр переводов. Он надеется, что политический образ мыслей Вашингтона очень подкрепит его собственные доктрины. Вашингтон, страстно любивший свое отечество, не был радикалом; он хотел того же, чего и Гизо, - порядка. По крайней мере последний думает, что он во многом сошелся с Вашингтоном, сколько океан и история позволяли сойтись им в доктринах своих. Гизо роздал уже переводы книг Вашингтона и исключил из оных то, что ни для Европы, ни для Франции не будет иметь никакого интереса, а важно для одной только Америки. История войны американцев с англичанами войдет вполне и подробно во французской перевод Вашингтоновых записок. Будет много и нового, особенно объяснятся сношения дипломатические Англии с ее колонией. Известно, что в американцах живет какая-то наследственная сильная ненависть к лорду Норту (North), коего они почитают подстрекателем к войне Англии и, следовательно, виновником тогдашних бедствий Америки. В записках Вашингтона нашлись достоверные акты, из коих видно, что лорд Норт не только не был виновником сей войны, но что всегда и сильно противился оной и остался в Америке только
