попевала песенку.
Постучались в форточку. Василиса встала, подошла к окошку, слегка вскрикнула, засмеялась и начала с кем-то перешёптываться. Вернувшись на место, она вздохнула и принялась петь громче прежнего.
— С кем ты это разговаривала? — спросил ее Петушков.
Василиса продолжала «ломать калину».
— Василиса! слышишь? а, Василиса?
— Что вам?
— С кем ты разговаривала?
— А вам на что?
— Да так.
Петушков вышел из задней комнаты в пестром архалуке, с засученными рукавами и с ливером в руках.
— Ас хорошим приятелем, — отвечала Василиса.
— С каким хорошим приятелем?
— А с Петром Петровичем.
— С Петром Петровичем?.. С каким Петром Петровичем?
— А он тоже ваш брат. Прозвище такое мудреное.
— Бублицын?
— Ну да, да, Петр Петрович.
— И ты его знаешь?
— Еще бы! — возразила Василиса, качнув головой.
Петушков молча прошелся раз десять по комнате.
— Послушай, Василиса, — сказал он, наконец, — то есть ты как его знаешь?
— Как знаю?.. Знаю… Он барин такой хороший.
— Как, однако ж, хороший? как хороший? как хороший?
Василиса посмотрела на Ивана Афанасьевича.
— Хороший, — проговорила она медленно и с недоумением. — Известно какой.
Петушков закусил губы и начал опять ходить по комнате.
— О чем же ты с ним разговаривала? а?
Василиса улыбнулась и потупилась.
— Говори же, говори, говори, говорят тебе, говори!
— Какой вы сегодня сердитый, — заметила Василиса.
Петушков молчал.
— Ну, нет, Василиса, — начал он, наконец, — нет, я сердиться не буду… Ну, скажи же мне, о чем же вы говорили?
Василиса засмеялась.
— Такой, право, шутник этот Петр Петрович!
— А что?
— Уж такой!
Петушков опять помолчал.
— Василиса, ты ведь любишь меня? — спросил он ее.
— Ну, и вы туда же!
У бедного Петушкова защемило на сердце. Вошла Прасковья Ивановна. Сели обедать. После обеда Прасковья Ивановна отправилась на полати. Сам Иван Афанасьич прилег на печи, повертелся и заснул. Осторожный скрип разбудил его. Иван Афанасьич приподнялся, оперся на локоть, смотрит: дверь отворена. Он вскочил — Василисы нет. Он на двор — и на дворе ее нету; на улицу — глядь туда, сюда: Василисы не видать. Без шапки пробежал он до самого рынка: нет, не видать Василисы. Медленно вернулся он в булочную, взлез на печь, повернулся лицом к стене. Тяжело ему стало. Бублицын… Бублицын… это имя так и звучало у него в ушах.
— Что с тобой, батюшка? — спросила его сонливым голосом Прасковья Ивановна. — Чего охаешь?
— Ничего, матушка, так. Ничего. Давит что-то.
— Грибы, — пролепетала Прасковья Ивановна, — всё грибы. О господи, помилуй нас, грешных!
Час прошел, другой — Василисы всё нет. Петушков двадцать раз порывался встать и двадцать раз с тоской забивался под тулуп… Наконец, однако ж, он слез с печи и хотел было домой пойти и на двор уже вышел, да вернулся. Прасковья Ивановна встала. Работник Лука, черный, как жук, хотя и булочник, заложил хлебы в печь. Петушков опять вышел на крыльцо и задумался. Проживающий на дворе козел подобрался к нему и слегка, дружелюбно толкнул его рогами. Петушков посмотрел на него и, бог знает почему, сказал: «Кысь, кысь». Вдруг низенькая калитка тихо распахнулась и появилась Василиса. Иван Афанасьич отправился к ней прямо навстречу, взял ее за руку и довольно хладнокровно, но решительно сказал ей:
— Ступай за мной.
— Да позвольте, Иван Афанасьич… я…
— Ступай за мной, — повторил он.
Она повиновалась.
Петушков привел ее к себе на квартиру. Онисим, по обыкновению, спал врастяжку. Иван Афанасьич разбудил его, велел зажечь свечку. Василиса подошла к окошку и молча села. Пока Онисим возился с огнем в передней, Петушков неподвижно стоял у другого окна и глядел на улицу. Вошел Онисим, с свечкой в руках, начал было ворчать… Иван Афанасьич быстро обернулся.
— Ступай вон, — сказал он ему.
Онисим остановился посреди комнаты…
— Ступай вон сейчас, — повторил Петушков грозно.
Онисим посмотрел на барина и вышел. Иван Афанасьич закричал ему вслед:
— Вон, совсем вон. Из дому. Придешь через два часа.
Онисим убрался.
Петушков дождался, пока стукнула калитка, и тотчас же подошел к Василисе.
— Где ты была?
Василиса смешалась.
— Где ты была? говорят тебе, — повторил он.
Василиса посмотрела кругом…
— Тебе я говорю… Где ты была?
И Петушков поднял было руку…
— Не бейте меня, Иван Афанасьич, не бейте… — с испугом пролепетала Василиса.
Петушков отвернулся.
— Бить тебя… Нет! я тебя бить не стану. Бить тебя? Извини, извини, голубушка. Бог с тобой. Когда я думал, что ты меня любишь, когда я… когда…
Иван Афанасьич умолк. Он задыхался.
— Слушай, Василиса, — сказал он наконец, — я, ты знаешь, человек добрый; ведь ты знаешь, Василиса, знаешь?
— Знаю, — проговорила она, запинаясь.
— Я никому зла не делаю, никому, никому на свете. И никого не обманываю. Зачем же ты меня обманываешь?
— Да я вас не обманываю, Иван Афанасьич.
— Не обманываешь? Ну, хорошо. Ну, хорошо. Ну, говори же, где ты была?
— Я ходила к Матрене.
— Врешь!
— Ей-богу, к Матрене. Вы спросите у ней, коли мне не верите.
— А Буб… ну, как его… чёрта этого видела?
— Видела.
