Том 6. Дворянское гнездо. Накануне. Первая любовь

может быть даже более, чем какая-либо другая. Энергическое управление своим внутренним миром — вот где единственная доблесть Лаврецкого, не имеющего других доблестей» (с. 210).

Либерально-славянофильские тенденции проявились в той оценке «Дворянского гнезда», которую дал Ап. Григорьев в статье «И. С.Тургенев и его деятельность (по поводу романа „Дворянское гнездо“)». Анализируя роман с точки зрения его близости к русской национальной стихии, критик видит в образах Лизы и Лаврецкого идеальное выражение вечной и неизменной сущности русского народа, он подчеркивает их органичную связь с родной почвой — со всем укладом русской жизни, с ее бытом и поэзией. К числу исконных национальных особенностей Ап. Григорьев относит и обломовские черты Лаврецкого, которые, по мнению критика, представляют собой явление вневременное и не подлежащее изменениям. Раскрытие этих черт в их поэтическом проявлении делает Тургенева певцом народной правды, перед которой смиряется не только Лаврецкий, но и сам писатель[197]. Такое осмысление романа заключало в себе полемику против революционных демократов, видевших в обломовщине явление социально обусловленное и тормозящее ход истории.

По воспоминаниям современников, особую позицию в оценке романа Тургенева занял А. Н. Островский, которому оказался чужд замысел Тургенева показать героиню в момент острого конфликта между ее нравственными убеждениями и естественным влечением сердца. Сохранился следующий отзыв А. Н. Островского: «„Дворянское гнездо“, напр., очень хорошая вещь, но Лиза для меня невыносима: эта девушка точно страдает вогнанной внутрь золотухой»[198].

Вопросы нравственно-философские заняли в полемике значительное место. Именно в этом русле чаще всего рассматривалась проблема смирения и долга, столь явственно выделяющаяся не только в «Дворянском гнезде», но и в ряде других произведений Тургенева.

Часть критики истолковала основную этическую коллизию романа в духе христианской морали. «„Дворянское гнездо“ — это произведение, выражающее идеал язычника, который еще не отказался от поклонения Венере, но уже познал прелесть более сурового культа, к которому его влекут, порой против собственной воли, стремления его больной и растроганной души», — так отозвалась о романе в письме к Тургеневу Е. Е. Ламберт, увидевшая в этом произведении отражение своих собственных нравственно- философских воззрений[199].

Сходные мысли были высказаны в статье Евгении Тур, написанной по поводу выхода в свет романа «Отцы и дети». По словам этой писательницы, «сокрушение Лаврецкого, его смирение перед судьбою, выражение, что он стих и покорился, было очень знакомо многим и многим» (Сев Пчела, 1862, № 91, 4 апр.).

Как уже говорилось, полное развитие эта мысль применительно к «Дворянскому гнезду» получила в статьях Ап. Григорьева и встретила решительный отпор со стороны демократической критики, в частности Писарева. В статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» Писарев отвечает «нестройным критикам», пришедшим «в неописуемый восторг оттого, что наши повествователи преклоняются будто бы перед народною правдою и святынею». Поставив перед собой задачу «оправдать Тургенева и Писемского от упрека в славянофильстве», Писарев напоминает о том, что Лаврецкий, мягкий и терпимый к глупостям и подлостям других людей, не заслуживает порицания как личность гуманная, но должен быть признан несостоятельным на поприще широкой деятельности («Как деятель, он — нуль»), по приговору самого Тургенева.

Тургенев далек, по мнению критика, от славянофильской точки зрения и там, где он противополагает самородные полудикие натуры натурам, обесцвеченным цивилизацией, не думая выхвалять один народ за счет другого и лишь обнимая своим могучим синтезом всё разнообразие явлений жизни. При этом Писарев подчеркивает, что отношение Тургенева к явлениям современной жизни носит преимущественно отрицательный характер (Рус Сл, 1861, № 11, отд. II, с. 1– 17).

В другой своей статье: «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова» — Писарев развивает мысля предыдущей статьи на примере женских судеб, выведенных Тургеневым в «Рудине», «Асе», «Фаусте», «Дворянском гнезде» и «Накануне». Критик намеренно избирает аспект, противоположный славянофильскому. Он предупреждает: «Я буду выбирать только те личности, которые еще борются с жизнью и чего-нибудь от нее требуют. Женщины, уже помирившиеся с известною долею, не войдут в мой обзор потому, что они, собственно говоря, уже перестали жить» (Рус Сл, 1861, № 12, отд. II, с. 9). Говоря об огромной нравственной силе тургеневских героинь, поставленных в трагические отношения к действительности, к жестокому миру господствующей морали, Писарев отмечает движение, которое совершает Тургенев от умозрительной и мало связанной с задачами времени постановки этических проблем к жизненно-конкретной и граждански значимой. Намекая на «невозможность договориться до последнего слова» по цензурным соображениям, Писарев пишет: «Лиза ближе Веры стоит к условиям нашей жизни; она вполне правдоподобна; размеры ее личности совершенно обыкновенные; идея и формы, сдавливающие ее жизнь, знакомы как нельзя лучше каждому из наших читателей по собственному горькому опыту. Словом, задача, решенная Тургеневым в абстракте в повести „Фауст“, решается им в „Дворянском гнезде“ в приложении к нашей жизни» (Рус Сл, 1861, № 12, отд. II, с. 44).

Характерно, что новый общественный смысл, который приобрели в «Дворянском гнезде» издавна волновавшие Тургенева проблемы счастья, долга, смирения, был замечен не только в демократическом лагере. В статье «Нечто о литературных мошках и букашках (по поводу героев г. Тургенева)» представитель идеалистической критики М. Де-Пуле писал: «При внимательном чтении „Дворянского гнезда“ это произведение представляет весьма заметный перелом в авторской деятельности г. Тургенева. Лаврецкий смиряется перед народностью, т. е. простонародностью, следовательно, низводится с литературной высоты, на которой стоял и (что делать, сознаемся в своей слабости!) должен стоять тот тип, которого он является представителем» (Время, 1861, № 2, с. 126).

Заметной идейной перестройкой Тургенева после появления в свет повести «Ася» и критических статей, направленных в его адрес, и объясняется та поощрительная позиция, с которой было встречено «Дворянское гнездо» революционно-демократической критикой, не нашедшей в новом произведении автора полного единомыслия, но горячо приветствовавшей критический пафос и демократические тенденции романа.

Неоднократные отклики Добролюбова на появление «Дворянского гнезда» содержат признание его высоких художественных достоинств. Наиболее подробно критик анализирует роман в статье «Когда же придет настоящий день?», написанной в связи с появлением романа «Накануне», но в большой мере относящейся и к «Дворянскому гнезду» (Совр, 1860, т. LXXX, № III, отд. 3, с. 31– 72).

Добролюбов подчеркивает, что главной задачей литературной критики он считает разъяснение тех явлений действительности, которые вызвали к жизни известное художественное произведение. По отношению к творчеству Тургенева эта задача имеет особенный смысл, так как Тургенева «по справедливости можно назвать живописателем и певцом той морали и философии, которая господствовала в нашем образованном обществе в последнее двадцатилетие. Он быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях обыкновенно обращал (сколько позволяли обстоятельства) внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество» (Добролюбов, т. 2, с. 208).

Далее Добролюбов определяет просветительское значение произведений Тургенева, предшествовавших «Дворянскому гнезду». Героями Тургенева были «вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты, хоть для одной женской души, да пропагандисты» — и дело их, по мнению критика, в свое время было очень полезно и благотворно. Но после осознания известных идей и стремлений в истории общества наступил период их осуществления, когда «за размышлениями и разговорами должно следовать дело». По заключению Добролюбова, сознание этой перемены и выразилось в «Дворянском гнезде». Тургенев «умел поставить Лаврецкого так, что над ним неловко иронизировать, хотя он и принадлежит к тому же роду бездельных типов, на которые мы смотрим с усмешкой. Драматизм его положения заключается уже не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и правами, с которыми борьба действительно должна устрашить даже энергического и смелого человека <…> самое положение Лаврецкого, самая коллизия, избранная г.