— А вы мне прикажите. Уж я-то в вашем распоряжении.
Лосик засмеялся.
— Приказываю вам, товарищ Федя, попытаться соорудить помост с помощью местного начальства.
«Просто Федя» посмотрел на него неодобрительно: разве так отдают приказания, со смехом? Но только щелкнул каблуками начищенных сапог:
— Есть соорудить помост. Разрешите выполнять?
— Выполняйте, — сказал Лосик уже серьезно.
И «просто Федя» исчез за деревьями.
Он вернулся минут через пятнадцать, с лицом хмурым и озабоченным. Рядом шагал молоденький, в скрипящих ремнях лейтенант — сапер. Увидев наших женщин, лейтенант почему-то покраснел, поправил портупею.
— Лейтенант Вавилов. Имею приказание построить сцену.
— Отлично, товарищ лейтенант. Идемте, я вам покажу место, — живо откликнулся Лосик.
Мы всей гурьбой, прихватив чемоданы, пошли за ними. «Просто Федя» молча указал солдатам на наши декорации и ящики с костюмами, убедился, что все взято, и неторопливо догнал идущих впереди Лосика и лейтенанта и пошел рядом с нами, вернее почти рядом, отстав на четверть шага, одновременно и соблюдая субординацию и как бы причисляя себя к нашему начальству.
Место для представления было выбрано на редкость удачно. Небольшая поляна, обрамленная густым ельником. Несколько солдат привязывали к елям маскировочную сетку.
— Если можно, повыше, товарищи, — попросил Лосик. — Помост будем строить.
— Есть повыше, — откликнулся забравшийся на дерево сержант и приказал отвязать сетку.
Солдаты притащили длинные доски. Лейтенант стал распоряжаться, как собирать помост. Наш «просто Федя» молча слушал, стоя в сторонке, и недовольно морщился. Потом сказал:
— Поперек бы класть сподручнее. И наращивать не надо будет.
— Есть класть поперек! — откликнулся лейтенант. «Просто Федя» посмотрел почему-то на Галю Синицыну, поплевал на ладони, взял у одного из солдат топор и начал неторопливо, но как-то удивительно споро подгонять доски одну к другой.
Мы не привыкли сидеть сложа руки, когда другие работают, мы были и костюмерами, и осветителями, и реквизиторами, и рабочими сцены, и шумовиками, и гримерами. Каждый умел и делал все.
«Просто Федя» присматривался к нам; ему, видимо, нравилось, что мы не боимся работы, потому что и сам он не мог сидеть сложа руки. Позднее, на одном из спектаклей, в котором Галя Синицына была свободна, «просто Федя», увидев ее в синем комбинезоне, забивающей топором гвозди в откосы, прямо онемел. Снял фуражку, словно перед покойником, и долго стоял так, не отрывая от девушки взгляда. Потом, когда кончился спектакль, «просто Федя» подошел к Гале и протянул ей несколько алых георгинов. Где он их раздобыл в лесу?
— Что вы, товарищ Федя, — улыбнулась Синицына. — Да я ж и не играла нынче.
— Вы уж не обижайте меня, товарищ Синицына, — засмущался «просто Федя». — Это, так сказать, от рабочего человека — рабочему человеку. А топорик я вам в другой раз полегче припасу. А то ненароком сорвется — и по пальчикам, — и, произнеся это «по пальчикам», «просто Федя» так густо покраснел, что все заметили это, несмотря на вечерний сумрак.
Но все это было позже, через несколько дней. А в тот свой первый день на фронте мы очень волновались. Как-то примут наш спектакль?
Помост был построен на славу. Поставили рядом палатку, где занятые в первом акте одевались и гримировались. Расторопный «просто Федя» по собственной инициативе поставил возле входа солдата- дневального, чтобы кто-нибудь ненароком не помешал.
Свободные от первого акта устанавливали декорации.
Каждый из актеров знал точно, что делать, все до мелочи было отрепетировано.
И вот поставлены декорации. Натянут легкий занавес, мы и занавес с собой возили, и кулисы. С волнением оглядывали мы «зрительный зал» в щелки занавеса. На поляне тесно, подстелив плащ-палатки, сидели солдаты, над поляной плыл махорочный дым и стоял гул, как в бане. Чуть слева возле сцены саперы соорудили скамейку. На ней сидели генерал и несколько офицеров. Сидели терпеливо и ждали начала спектакля.
И вот Лосик вышел перед занавесом в гриме и костюме, и словно ветерок прошел по поляне и сдул и махорочный дым и говор.
— Товарищи солдаты, — сказал Лосик, и сбоку мне было видно, как дрогнул его кадык. От волнения. — Дорогие наши воины. Мы приехали к вам целым театром, привезли на ваш суд нашу работу. Разрешите мне от имени всех артистов передать вам наш сердечный привет.
Солдаты захлопали дружно и весело. Лосик назвал пьесу, действующих лиц и исполнителей. Каждое имя зрители встречали такой бурей аплодисментов, словно к ним приехали исключительно народные и заслуженные. И мы только улыбались взволнованно за кулисами.
Помню наш ужас, когда занавес медленно пополз в стороны и вдруг остановился, задергался — заело шнур. И надо же такое в первый спектакль! Актер, который раздвигал занавес, побледнел и прикусил губу. Он дергал шнур так и этак, но занавес не шел, а только поплясывал. В зале стояла сочувственная тишина. Никто не засмеялся.
И тут на сцену поднялся наш «просто Федя», взял какой-то шест, спокойно, словно так и полагалось по ходу действия, пошуровал шестом между шнурами. Занавес дрогнул и, освобожденный, пополз дальше.
Спектакль начался.
Темнело уже, когда мы, усталые и счастливые, укладывали в ящики костюмы и реквизит, складывали декорации. «Просто Федя» молча и сосредоточенно помогал нам. Что-то словно переменилось в нем; перемена была неброской, только иногда он вдруг останавливался, замирал как-то, и взгляд становился отсутствующим, как у слепого. Пожалуй, я один это и приметил, потому что работали мы вместе, свертывали полотнища. Я спросил:
— Ну как, «просто Федя», наш спектакль? Понравился народу?
Он пожевал губами, потом сказал тихо:
— Я ведь артистов только в кино видал. Я ведь в театре отродясь не был. — Он вздохнул: — И до чего ж мы в сути темные. Сколько не видали, не пробовали. Все хлеб давай, хлеб, хлеб!.. Оно и верно, без хлебушка… А только слышь, поговорка-то, видно, верная: не единым-то хлебом жив человек. Я ведь какое понятие имел насчет этой поговорки? К хлебу там рубаха нужна, штаны, бабе ситец на кофту. Машины тоже. Вот я шофер — что? без машины, а до войны — трактористом. Землю пахал. Дело наше тонкое, души требует. Хлеб — он из души родится. От душевности к земле. А вот нынче гляжу на вас, на артистов, как вы представляете, значит. И думаю вон оно, как люди еще живут. Не про вас, а про тех, на сцене. И мыслью свою жизнь отмеряю. И, понимаешь, чужой болью болею — словно вы чего со мной сделали. Так это в душе все переворошило. До глубинки!.. Чудно!.. Я на тех людей, на вас то есть, гляжу, а свою думу думаю. Вы ж про землю ничего не говорите, а я об ей тут же тоской исхожу. Понимаешь? Все думаю, как там в колхозе? На трактор-то баб посадили. Беда-а… Моя вот пишет, тоже трактористка… Как, думаю, хлебушко убрали? Не пожгли?.. Чудно!.. Я вот вас спросить хотел, да все недосуг: чего с посохом ходите?
— После ранения. На войне были?
— Побывал. Солдат-пехотинец.
«Просто Федя» очень удивился.
— Стало быть, простой солдат артистом стать может?
— Сколько угодно. Да ведь я до войны в театральном институте учился.
— Вон оно!.. А почто ж на войну взяли?
— Да что я, Федя, не мужчина? Не советский? — обиделся я.
— Ну-ну, ты не серчай, раз солдат. Я ведь так, чтобы в понятие войти. А вообще-то я так думаю: вас поберечь надо. Сила в вас есть какая-то, ежели до души человеческой добираетесь.
С того вечера «просто Федя» отличал меня от других: всех на «вы» величал, а мне «ты» говорил, как солдат солдату. И мне было приятно.
