щепки и еще бог знает какая дрянь.
К этому времени матрац с постельным бельем должен быть скатан к стене. Днем лежать не разрешалось. Писать не разрешалось. Петь не разрешалось. Стучать в стену не разрешалось. Даже говорить громко с самой собой не разрешалось. За нарушение полагался карцер.
Впрочем, Гертруда Иоганновна не лежала, не писала, не пела и не разговаривала. Она сидела отрешенно на нарах или ходила мелкими шажками от стены к стене, от двери к окошку и думала.
Ей не предъявили никакого обвинения. Возили на допросы, и каждый раз она попадала к разным офицерам. Все были вежливы, ни разу не ударили и не оскорбили. Подробно расспрашивали обо всем, что происходило двенадцатого июня, с самого утра до момента взрыва. Кто приходил к ней накануне, за день, за два, за неделю? Она выбрала старую тактику, отвечала только правду, понимая, что каждое ее слово легко проверить. Она рассказала про побег и отъезд Павла, про то, как они все волновались, отыскивая продукты для такого большого дня.
– Кто сказал вам о предстоящем совещании? - спросил один из офицеров.
– Мой компаньон доктор Эрих-Иоганн Доппель, комиссар рейхскомиссариата Остланд.
– Когда он вам сказал, что будет совещание?
– Дня за три.
– А раньше вы о нем не знали?
– О нет, у меня слишком много работы, гостиница и ресторан - большое хозяйство. Господин Доппель уведомлял меня, если нужна была моя помощь, за несколько дней. Мы принимали и большие группы офицеров и даже господина гауляйтера. И во всех случаях господин Доппель предупреждал меня за три дня. Не раньше и не позже.
– Как он это делал, фрау Копф?
– Обычно приходил ко мне в гостиницу и говорил: 'Гертруда, через три дня мы ожидаем гостей. Столько-то человек. Хотелось бы, чтобы вы подготовились к приему'. Мы обсуждали с ним примерное меню, какие комнаты подготовить, как лучше обслужить гостей.
– Кто-нибудь присутствовал при вашем разговоре?
– Нет.
– А ваши сыновья?
– Пауль жил у доктора Доппеля, готовился к отъезду на фатерлянд. Петера я отсылала погулять с Киндером.
– У вас есть еще ребенок?
– Киндер - собака. Петер выводил его на прогулку.
– Скажите, фрау Копф, как погиб штурмбанфюрер Гравес?
– О, это было ужасно! Когда рядом что-то грохнуло и посыпался потолок и стена вдруг треснула у нас на глазах, мы словно оцепенели.
– Кто мы?
– Господин Флич - фокусник, Федорович - исполнитель романсов и я.
– Где вы в это время были?
– В артистической. Готовились к представлению.
– Так. Дальше.
– Дальше все загремело. И мы оцепенели. У меня ноги стали чужими.
– Вы знали, что это взорвали ресторан?
– Я даже не поняла, что это взрыв. Даже не представляла себе, как это бывает.
– Так. И что же произошло дальше?
– Вошел штурмбанфюрер Гравес. Я его сразу не узнала. Руки и лицо в крови, мундир обсыпан мелом и известкой, погон свисает с плеча, будто его сдернули. В руках пистолет. Глаза безумные. Он сказал: 'Гертруда, это моя вина, этого нельзя пережить'. Я очень перепугалась и сказала: 'Господин Гравес, вы весь в крови'. - 'Да, - сказал он, - я весь в крови'. И прижал пистолет к себе. Очень глухо хлопнул выстрел, и господин Гравес упал. А я потеряла сознание.
Изо дня в день она повторяла разным офицерам одно и то же, почти слово в слово. Она понимала, что все ее показания соберут вместе и будут искать в них хоть крохотную лазейку, щелочку, несоответствие, к чему можно будет придраться.
Однажды когда ее вели на допрос по коридору в здании службы безопасности, навстречу проволокли чье-то безжизненное тело. Просто проволокли за руки, а босые ноги несчастного скребли по крашеным доскам пола. Она содрогнулась, почувствовала внезапную слабость.
Возможно, что палачи проволокли жертву мимо нарочно, хотя Гертруду Иоганновну ни разу не ударили. Видимо, у них не было никаких доказательств ее причастности к взрыву. Флич не выдаст. Федорович не знает. Догадался только штурмбанфюрер. Он мертв.
Взяли или не взяли эсэсовцы лейтенанта Каруселина и Захаренка?
Она снова и снова вспоминала тот вечер сразу после взрыва. Тогда ее спасли Флич и Федорович. Один отвлек обезумевшего штурмбанфюрера, второй прикончил его. Она потеряла сознание. Очнулась, когда вокруг стояли эсэсовцы.
Гравес лежал на полу, откинув руку, крепко сжимающую пистолет.
– Типичное самоубийство, - сказал незнакомый офицер СС.
– Фрау очнулась, - произнес голос рядом.
Офицер повернул к ней голову. Молоденький. Морщился, но держался.
– Что здесь произошло, фрау? Кажется, вы понимаете по-немецки?
У двери толпились танцовщицы.
– Я - немка, господин офицер. - Она чувствовала себя совершенно разбитой, опустошенной и старалась взять себя в руки.
– Тогда объясните мне, что здесь произошло?
– Господин штурмбанфюрер застрелился. Он сказал, что не может этого пережить. И застрелился.
Офицер приказал кому-то из солдат аккуратно взять пистолет из руки покойника. Носовым платком. У солдата не оказалось носового платка, и офицер отдал ему свой. Потом предложил всем следовать за ним.
Флич помог ей подняться. Они медленно пошли знакомым коридором. Горела единственная лампочка вполнакала. Гертруда Иоганновна еще не понимала, что их всех арестовали - и ее, и Флича, и Федоровича, и танцовщиц, и дежурного администратора - пожилую женщину.
Всех вывели в вестибюль. Там было много народу. Из ресторана санитары выносили на улицу носилки. Офицер велел всем посторониться. И тут она увидела белый колпак Шанце. Повар стоял у стены, держа в руке оплывающую свечу, прикрывая ее ладонью. Свет падал на его лицо. Обрезанное сверху колпаком, оно казалось темным, морщины глубокими, тень от носа перерезала подбородок.
Она остановилась.
– Простите, господин офицер. Моя гостиница - большое хозяйство. - И, не дожидаясь разрешения, обратилась к Шанце: - Господин Шанце! Присмотрите за гостиницей, я скоро вернусь. Присмотрите за Петером. Он заперт у себя. И присмотрите за водопроводчиком, чтобы не напивался на работе. Иначе придется пожаловаться его хозяину господину Захаренку!
– Слушаюсь, фрау Копф. Не беспокойтесь. Присмотрю.
Понял Шанце ее или не понял? Большего она сказать ему не могла. Да и офицер торопил.
Ее продержали до утра в кабинете Гравеса. Она там бывала несколько раз. Правда, тогда у дверей не стоял часовой.
Потом ее увезли в тюрьму. Возили на допросы. Потом и допросы прекратились. О ней словно забыли.
Она не знала, что с Петером. А вдруг и его арестовали? И мучают? Где Флич? Ему, наверное, хуже всех. Дознаются, какой он 'француз'…
Гертруда Иоганновна, как заведенная, бродила по камере от стены к стене, от двери к окну, измученная одиночеством и неизвестностью, измученная бессилием, невозможностью помочь кому-либо из близких и даже самой себе…
