— Какая часть?
— Офицерская рота.
— Грузите к нам.
— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.
Гребцы примчали меня обратно. Я вгляделся в темную толпу людей.
— Господа, имейте в виду, — сказал я. — Имейте в виду, что вас всего двести человек. Понимаете, двести.
И я повел людей к молу, где был ошвартован 'Пылкий'.
— Здорово, Дроздовцы! — раздался из темноты звенящий голос Кутепова. В его голосе был необыкновенно сильный, горячий блеск, как и в его татарских глазах. Был в его голосе ободряющий звук, точно звон светлого меча. Все дружно ответили. Погрузка началась; люди быстро шли один за другим по сходням: миноносец все глубже уходил в воду. Кутепов покрякивал, по своей привычке крепко покашливал, но молчал.
— Полковник Туркул! — резко окликнул меня кто-то из темноты. Я узнал желчный голос начальника штаба генерала Достовалова, который позже изменил нам и перекинулся к красным.
— Сколько вы грузите?
— Двести.
— Какие там двести?! Миноносец уже в воде. Разгрузить!
— Я разгружать не буду.
— Приказываю вам.
— Вы не имеете права приказывать мне. Я гружусь по приказанию командира корпуса. Извольте сами разгружаться, если угодно.
— Прекратить спор! — гортанно крикнул нам генерал Кутепов.
На «Пылком» тем временем вовсю работали фонарями сигнальщики. Сигналы наконец принял французский броненосец 'Вальдек Руссо'. Французы ответили, что могут взять людей и высыпают за ними катер.
К «Пылкому» подошли еще люди 3-го полка. Катер за катером я тогда всех их загнал на 'Вальдек Руссо'. Генерал Кутепов смотрел молча, только покашливал. Когда на катер прыгнул последний дроздовский стрелок, я подошел к Кутепову:
— Разрешите идти, ваше превосходительство?..
Кутепов крякнул, быстро расправил короткие черные усы:
— Полковник Туркул!
— Я, ваше превосходительство.
— Хороши же у вас двести человек!
Я молча отдал честь, глядя на моего генерала. Достовалов проворчал что-то рассерженно. Кутепов круто повернулся к нему, и вдруг звенящий голос, который знала вся армия, обрушился на Достовалова медной бурей:
— Потрудитесь не делать никаких замечаний командиру офицерского полка!
На рассвете я вернулся на «Екатеринодар». Конечно, я не знаю всего об этом отходе и об этой глухонемой новороссийской эвакуации: я был занят своим делом и только позже слышал о том, как некоторые части не догрузились и ушли вдоль берега на Сочи, неведомо куда; как по веревке пришлось поднимать на транспорт чью-то пулеметную роту; как оставшиеся люди сбились на молу у цементного завода и молили взять их, протягивая в темноту руки.
На «Екатеринодар» меня опустили сверху в тесноту, как и наших красноармейцев. Я приказал трогаться. Транспорт, скрипя и стеная, стал отваливать. От палубы до трюма все забито людьми, стоят плечом к плечу. На верхней палубе мне досталась шлюпка. Я привязал себя канатом к скамье и накрылся с головой шинелью.
'Екатеринодар' идет. Море серое, туманное. Шумит ровный ветер. Светает. Я свернулся под шинелью, и мне все кажется, что надо что-то вспомнить. И вот — как странно — мне вспомнилось что-то классическое, что-то об отступлении 'Десяти тысяч' Ксенофонта.
На рассвете 'Император Индии' и 'Вальдек Руссо' загремели холодно и пустынно по Новороссийску из дальнобойных. Мы уходим… А над всеми нами, на верхней палубе, у капитанского мостика высятся два грузных оцинкованных гроба: Дроздовского и Туцевича. Там стоят часовые. Тела наших вождей уходят вместе с нами. Оба гроба от утреннего пара потускнели и в соленых брызгах.
Утро. Уже маячит крымский берег. Колхида. Зеленое море и медная рябь наших загорелых лиц на корабле. В безветренный день мы подошли к белой Феодосии. Полк начал сгружаться. На пристани все, кто был в полку, — бойцы, командиры, батюшка, раненые, сестры милосердия, кашевары, офицерские жены, прямо сказать, понеслись со всех ног по уборным. Любопытно, что в очереди с терпением стояла, уныло свесивши одно ухо, и моя Пальма, тигровый бульдог: все стоят — и она.
Здесь же, на пристани, среди серых мешков и шинелей, пулеметов и винтовок, составленных в козлы, полк полег вповалку на отдых, расправить, наконец, руки, вытянуть ноги.
К вечеру подошел обширный транспорт «Кронштадт». 1-й и 2-й полки, уже отдохнув и здорово пообедав, стали грузиться снова. Места на транспорте было довольно всем, для нас нашлись и каюты. Полки взяли на караул, оркестры торжественно заиграли похоронные марши: мы перенесли на «Кронштадт» гробы Дроздовского и Туцевича.
В легком весеннем сумраке, когда была разлита в воздухе мягкая синева, «Кронштадт» бесшумно пошел на Севастополь. На палубе огни папирос, отдыхающий говор и пение, всюду пение.
В Севастополь мы пришли к вечеру. Квартирьеры мне доложили:
— Господин полковник, офицерства по городу шляется до пропасти…
Я выгрузил офицерскую роту и приказал занять все входы и выходы Морского сада, где было особенно много гуляющих. В тот вечер мы учинили в Севастополе внезапную и поголовную мобилизацию всех беспризорных господ офицеров. А на другой день несколько офицеров так же заняли все входы и выходы редакции одного местного радикального листка. Они вежливо предложили господину редактору назвать имя того сотрудника, который изо дня в день, при полном попустительстве генерала Слащева, травил в листке 'цветные войска', как называли старейшие добровольческие части за их цветные формы.
Поздно вечером меня вызвал комендант города:
— Возмутительный случай. Ваши офицеры перепороли всю редакцию.
— Не допускаю и мысли, чтобы мои. Заметили их форму?
— Разумеется.
— Какие погоны?
— Как — какие? Общеармейские, золотые.
— При чем же тогда тут мои: у дроздовцев малиновые.
Так никто и не узнал, какие офицеры расправились с редакцией радикального листка, сотрудники которого перекинулись позже к большевикам.
В Севастополе я должен был расстрелять двух дроздовцев. За грабеж. Два бойца 6-й роты, хорошие солдаты, сперли у одной дамы, надо думать на выпивку, золотые часики с цепочкой и медальон, необыкновенно дорогой ей по воспоминаниям. Они едва успели выпрыгнуть в окно, и дама твердо заявила, что узнает их в лицо. Кража случилась в районе, где квартировала 6-я рота. Тогда я выстроил всю роту в ружье у штаба полка. Дама, насколько помню, она была вдовой морского офицера, изящная, седая, в трауре, пошла вдоль фронта, заглядывая в лица солдат.
— Вот этот, — сказала она, — и этот.
Оба по команде вышли из рядов. Они были бледны как смерть.
— Виноват, мой грех, — сказал один из них глухо и потупился.
Военно-полевой суд приговорил обоих к расстрелу. Я помню, как рыдала седая дама, как рвала в клочья свою черную вуаль, умоляя пощадить «солдатиков». Поздно. Военный суд есть суд, а солдатский долг выше самой смерти. Бойцов расстреляли.
В самое Благовещенье, 25 марта, на Нахимовской площади был блестящий парад. Командовал парадом генерал Витковский. Генерал Врангель принимал парад наш и корниловцев. Привели свои славные полки Харжевский, Манштейн и я. Однорукий Манштейн догнал на миноносце части 3-го полка, шедшие в
