Впрочем, целая туча насекомых еще издали указала мне, где находится ферма Маалека. Вокруг источника, безусловно и определившего местоположение фермы, стояли большой выбеленный куб, в котором было одно только отверстие – низенькая дверь, и два просторных и легких строения, поставленные под прямым углом к нему и крытые пальмовыми листьями. Над одной из крыш поднималось похожее на голубой дымок воздушное полотнище, тянувшееся то в одну, то в другую сторону, его движение, энергичное, стремительное, едва ли не властное, было не пассивным движением облака, но взлетом громадного роя крылатых насекомых. Прежде чем я вошел во двор фермы, я успел подобрать в траве несколько маленьких мотыльков, одинаково серых и прозрачных, – должно быть, самых ленивых особей мигрирующего народца.
Навстречу мне с лаем бросилась собака, распугавшая стайку кур. Быть может, ее гнев вызвало странное орудие, которое я держал в руках, потому что успокоилась она, только когда появился хозяин. Он возник на пороге одной из хижин, крытых пальмовыми листьями, – статный, худой, с безбородым лицом аскета, в широкой желтой тунике с длинными рукавами. Он протянул мне руку, я подумал, что в знак приветствия, но тут же понял, что он просто хочет взять у меня сачок, который он, как и его собака, счел неуместным в этих краях.
Я решил, что не должен скрывать от него, кто я такой, и, заранее наслаждаясь удивлением, приправленным каплей негодования, какое должны вызвать мои слова, без обиняков заявил:
– Я вышел нынче утром из Ниппурского дворца. Я принц Бальтазар, сын Бальсарара и внук Бельсуссара.
Он ответил, не без лукавства указав на рой бабочек, который, перестав струиться из крыши, таял над деревьями:
– Это синие калликоры. Они образуют гроздья куколок и улетают все вместе, повинуясь таинственному стадному чувству. Еще вчера ничто не предвещало, что они вот-вот сообща вылупятся на свет. И однако, вняв какому-то загадочному сигналу, каждая особь принялась пробивать свою оболочку.
Маалек, однако, не преминул отдать долг обычаям гостеприимства. Зачерпнув из колодца воды, он наполнил ею кубок и протянул мне. Я с благодарностью осушил кубок, осознавая, по мере того как я пил, сколь велика моя жажда. Да, долгий путь меня изнурил, и, напившись воды, я почувствовал, что ноги мои подкашиваются от усталости. Я понял, что Маалек это заметил, но решил не обращать внимания. Юный чудаковатый принц, сбежавший из своей столицы с нелепым орудием в руке, не заслуживал, чтобы с ним нянчились.
– Идем, – распорядился он. – Ты пришел, чтобы их увидеть. Они тебя ждут.
И он ввел меня в первую из хижин, крытых пальмовыми листьями, не дав даже времени спросить, кто именно меня ждет.
«Они» и впрямь были там – тысячи, сотни тысяч, – и от шума, который они производили, пережевывая пищу, в воздухе стоял оглушительный треск. Вокруг размещались сосуды вроде чанов, наполненные листьями – фиговыми, тутовыми, виноградными, эвкалиптовыми, – зеленью укропа, моркови, спаржи и еще какой-то, какой – я не мог определить. В каждом чане был свой набор зелени, и в каждой зелени свои гусеницы, гладкие и мохнатые (этакие крохотные медвежата, коричневые, рыжие или черные), мягкие или закованные в твердый панцирь, с барочными украшениями – иголками, султанами, хохолками, щеточками, шишечками, сосочками, глазками. Но все до одной состояли из двенадцати сочлененных колец, заканчивающихся круглой головкой с громадными челюстями, и особенно неприятно было глядеть на тех, что благодаря своей форме и цвету совершенно сливались с растением, на котором жили, – в первую минуту можно было подумать, будто листья, охваченные каннибальским безумием, пожирают сами себя.
С округлившимися от любопытства и изумления глазами я склонялся то над одним, то над другим чаном, чтобы наглядеться на это необыкновенное зрелище, а Маалек наблюдал за мной.
– Как славно! – произнес он, обращаясь к самому себе. – Я гляжу на то, как глядишь ты, я вижу, как ты видишь, и таким образом мое видение поднимается на вторую ступень, сообщая сущностным явлениям новую очевидность и свежесть. Мне следовало бы почаще принимать здесь молодых посетителей. Но ты ознакомился пока еще только с половиной действа. Идем вот в эту дверь, будем продолжать.
И он повлек меня за собой во вторую хижину.
После суетливой и прожорливой жизни мы увидели смерть или, вернее, сон, но сон, который до жути изощренно имитировал смерть. В ванночках с песком виднелись одни только сухие веточки и прутики – целая рощица искусственных насаждений. И вся эта рощица была усыпана коконами – странными несъедобными плодами в шелковистых светло-желтых чехольчиках, набухших изнутри чем-то весьма подозрительным.
– Не думай, что они спят, – сказал Маалек, угадавший мои мысли. – Коконы не знают зимней спячки. Наоборот, они заняты огромной работой, не многие люди представляют себе ее размах. Слушай внимательно, юный принц: гусеницы, которых ты видел, – это живые тела, состоящие, как ты и я, из различных органов. Желудок, глаза, мозг и прочее – у гусениц есть все. А теперь смотри!
Он снял с веточки кокон, зажал его между большим и указательным пальцами, а потом рассек надвое лезвием. Внутри вспоротой куколки оказалось только белое вещество, похожее на мякоть авокадо.
– Видишь, в ней ничего нет, однородная мучнистая кашица. Все органы гусеницы растаяли. Нет больше гусеницы с ее полным физиологическим набором. Упрощена до крайности, разжижена! Вот что, оказывается, необходимо, чтобы стать бабочкой. Наблюдая за этими крохотными мумиями, я много лет размышляю об абсолютном упрощении, которое предшествует чудесной метаморфозе. И ищу параллелей. В области чувств, например. Да, чувств – хотя бы, если угодно, в страхе.
Он присел на скамеечку, чтобы было удобнее вести доверительный разговор.
– Страх… Однажды ясным апрельским утром ты прогуливаешься по парку возле своего дворца. Все располагает к миру и счастью. Ты расслабляешься, ты отдаешься ароматам, щебету птиц, теплому ветерку. И вдруг откуда ни возьмись хищный зверь, вот-вот он бросится на тебя. Надо сопротивляться, приготовиться к битве не на жизнь, а на смерть. Тебя охватывает страшное волнение. В течение нескольких секунд мысли твои разбегаются, ты не в силах позвать на помощь, руки и ноги тебя не слушаются. Это и зовется страхом. Я бы назвал это
Он встал и молча прошелся по комнате.
– Эту теорию переходной стадии разжижения, безусловно, еще ярче можно проиллюстрировать на примере целого народа. Страна, в которой происходит смена политического правления или просто смена властителя, обычно переживает период смуты, когда все административные, судебные и военные органы словно бы растворяются в анархии. Без этого не может утвердиться новая власть.
Метаморфозу же, превращающую гусеницу в бабочку, можно считать просто образцовой. Я часто испытывал искушение увидеть в бабочке цветок животного мира, который как бы по закону мимикрии, сливающей насекомое с листвой, расцветает на растении, именуемом гусеницей. Я называю эту метаморфозу образцовой, потому что успех ее поразителен. Ну можно ли представить себе более высокое преображение, нежели то, что зачинается серой ползучей гусеницей и завершается бабочкой? Далеко не все и не всегда следуют этому примеру! Я ссылался на народные революции. Но сколько раз бывало, что тирана лишали власти ради того лишь, чтобы освободить место для тирана еще более кровавого! А дети! Разве нельзя сказать, что переходный возраст, превращающий мальчиков в мужчин, – это превращение бабочки в гусеницу?
Потом Маалек ввел меня в маленький кабинет, где застоялся крепкий запах снадобий. Здесь, объяснил Маалек, он приносит в жертву бабочек, которых хочет сохранить навеки, распиная их с развернутыми крыльями. Едва они вылупятся из куколки, еще влажные, смятые и трепещущие, он помещает их в маленькую застекленную клетку, герметически закрытую. Там он наблюдает за тем, как они пробуждаются к жизни и расцветают под лучами солнца, а потом, прежде даже, чем они сделают первую попытку взлететь, удушает их, вводя в клетку зажженный кончик палочки, пропитанный миррой. Маалек очень ценил эту смолу, которая сочится из одного восточного кустарника[4] и которую древние египтяне использовали для бальзамирования своих усопших. Маалек видел в ней символическую субстанцию, которая дает возможность плоти, подверженной разложению, достигнуть нетленности мрамора,
