который весь покрыт знаками и рисунками, как иллюстрированная книга. Можно еще вспомнить греческое искусство, посвященное только богам, богиням и героям, и более человечное, более обыденное искусство, которого все мы алчем и предтечей которого, несомненно, станет мой юный друг вавилонский художник Ассур…
Все это покажется слишком путаным тебе, кто пришел издалека со слонами, груженными сладостями. Поэтому я ограничусь главным. Знай же, что я с детства обожал рисунок, живопись и скульптуру, но всегда наталкивался на непримиримую враждебность церковников, ненавидящих всякое художественное творчество. Я не одинок. Мы побывали у Ирода Великого. Он только что потопил в крови мятеж, к которому подстрекнули священники из-за золотого орла, водруженного по приказу Ирода над главным входом в иерусалимский Храм. Орел погиб. Священники тоже. Такова жестокая логика тирании. Я всегда надеялся ее избежать. Я стал искать ответ в источнике этой драмы – в ее единственном источнике – первых строках Библии. В Библии говорится, что Господь создал человека по образу своему и подобию, и это не просто избыточное красноречие, два этих слова как бы пунктиром обозначили грозный и роковой разрыв, который мог произойти и в самом деле произошел после грехопадения. Когда Адам и Ева ослушались Его велений, их истинное богоподобие было уничтожено, однако они сохранили как бы его след, лицо и плоть, неизгладимый отсвет божественной яви. С тех пор проклятие тяготеет над лживым образом, сохраненным человеком после его падения, – так свергнутый царь мог бы поигрывать скипетром, ставшим смешной погремушкой. Вот этот-то образ, лишенный подобия, и осуждает Второзаконие, против него и ополчается духовенство в моей стране и в стране царя Ирода. Но я не считаю, как Ирод, что потоки крови могут разрешить все трудности. Я не настолько ослеплен любовью к искусству, чтобы отринуть веру, в которой я рожден и воспитан. Священные тексты передо мной, они вскормили меня, я не могу их предать забвению. Образ и в самом деле может быть лживым, искусство способно обманывать, и яростная война между идолопоклонниками и иконоборцами продолжается и в самом моем сердце.
Так что я прибыл в Вифлеем, разрываясь между отчаянием и надеждой.
– И что же ты нашел в Вифлееме?
– Младенца на соломе в хлеву, как мы уже тебе сказали; и мои спутники, и все прочие свидетели этой ночи, самой длинной в году, не устанут это свидетельствовать. Но это стойло в то же время храм и плотник, отец Младенца, – патриарх, мать его – девственница, а сам Младенец – Бог, воплотившийся в самой гуще обездоленного человечества и соломенную крышу этого убогого приюта пронизывал столп света. Все это наделено для меня глубоким смыслом, это был ответ на главный вопрос моей жизни, и ответ этот состоял в небывалом сочетании несовместимых противоположностей. Кто дерзнет раньше срока проникнуть в тайны Божества, будет сокрушен могуществом его, сказал Пророк. Вот почему на горе Синай Господь говорил с Моисеем, скрытый облаком. Но теперь облако рассеялось, и мы узрели Бога, воплотившегося в Младенце. Мне довольно было взглянуть на Ассура, чтобы увидеть на лице художника зарю нового искусства. На глазах моего юного вавилонянина совершилась революция – простой жест бедной молодой матери, склонившейся над новорожденным, вдруг приобрел божественную силу, и это преобразило художника. Скромная будничная жизнь: животные, орудия труда, сеновал, но луч, падающий с неба, освещал ее светом вечности…
Ты спрашиваешь, что я нашел в Вифлееме, – я нашел примирение образа и подобия, возрождение образа через возрождение скрытого под ним подобия.
– И что же ты сделал?
– Вместе со всеми остальными – ремесленниками, крестьянами, трактирными служанками – я преклонил колена. Но чудо в том, что коленопреклонение каждого имело свой неповторимый смысл. Я поклонялся плоти – видимой, осязаемой, воспринимаемой слухом и обонянием, плоти, преображенной духом. Потому что искусство имеет дело только с плотью. Красота воспринимается только глазом, ухом и рукой, и покуда плоть была проклята, художники были прокляты вместе с ней.
Наконец, я положил к ногам Девы сгусток мирры, который Маалек, мудрец, окруженный сонмами бабочек, вручил мне, ребенку, полвека назад, – как символ того, что плоть причастна вечности.
– И что ты собираешься делать теперь?
– Мы с Ассуром вернемся в Ниппур с радостной вестью. Мы сумеем убедить народ, и не только народ, но также священников, и прежде всего старика Шеддада, закоснелого в своих догмах: образ спасен, можно прославлять лицо и тело человека, не впадая в идолопоклонство.
Я заново построю Бальтазареум, но уже не для того, чтобы собирать в нем остатки греко-римского прошлого. Нет, там будут представлены современные творения, которые я, подобно царю Меценату, закажу своим художникам, – это будут первые шедевры христианского искусства…
– Христианское искусство, – задумчиво повторил принц Таор. – Какое странное словосочетание и как трудно представить себе творения будущего!
– Ничего удивительного. Вообразить творение – это уже означает приступить к его созданию. Я, как и ты, ничего не пытаюсь представить, ибо череда еще не прожитых веков разверзается у моих ног бездной. Разве что я вижу первое из этих творений, первое произведение христианского искусства, оно сопряжено с нами, оно касается всех нас, присутствующих здесь…
– Каковым же будет это первое произведение христианского искусства?
– Это будет Поклонение Волхвов: трое царей в золоте и пурпуре, явившиеся со Сказочного Востока, чтобы в жалком хлеву простереться ниц у ног Младенца.
В наступившем молчании Каспар и Мельхиор мысленно следовали воображением за Бальтазаром. И грядущие века предстали перед ними словно громадная галерея из зеркал, в которых отражались они трое, глаза каждой эпохи видели их по-разному, но всегда их можно было узнать: юноша, старик и африканский негр.
Видение рассеялось, и Таор обернулся к самому молодому из них.
– Принц Мельхиор, – сказал он. – Ты мне ближе всех по возрасту. К тому же твой дядя отнял у тебя трон, я тоже не уверен, что моя мать когда-нибудь позволит мне царствовать. Вот почему я с братским вниманием выслушаю твой рассказ о ночи в Вифлееме.
– Сначала о ночи в Иерусалиме, а потом уже о ночи в Вифлееме, – немедля возразил Мельхиор с пылкостью, свойственной его возрасту. – Ибо эти два этапа моего изгнания нераздельны.
Когда я покинул Пальмиру, мои взгляды на справедливость и власть были просты. Я считал, что существует два рода властителей – хорошие и дурные. Мой отец Теоден был образчиком доброго царя. Мой дядя Атмар, пытавшийся меня убить и завладевший моим царством, тиран. Путь, лежавший передо мной, был ясен: найти союзников, тех, кто меня поддержит, собрать армию, с мечом в руке вернуть царство моего отца и, конечно, покарать узурпатора. За одну ночь – ту, что мы провели на пиршестве у Ирода, – все мои прекрасные планы изменились. Я советовал бы каждому наследнику трона познакомиться с жизнью Ирода. Какой пример! Какой урок! Как противоречив образ этого государя: он справедлив, миролюбив, разумен, его благословляют крестьяне, ремесленники, все простые люди его царства, он смелый строитель, тонкий дипломат, а в стенах своего дворца – деспот и преступник, палач и детоубийца, кровавый безумец. И не случай, не историческое совпадение наделило эту голову двумя ликами Януса. По воле рока всякое благодеяние, оказанное народу, оплачивается гнусностями, творимыми при дворе. Глядя на Ирода, я познал, что всякому земному царствованию неизбежно сопутствуют насилие и страх. И не только насилие и страх, но и страшная болезнь, которая зовется низость, двоедушие, предательство. Знаешь ли ты, принц Таор, что, посидев лишь однажды за пиршественным столом с Иродом и его придворными, мы, Каспар, Бальтазар и я сам, поняли, что и нас настигла эта язва.
– Вы трое заразились низостью, двоедушием, предательством? Говори же, принц Мельхиор, я хочу знать правду, и пусть твои товарищи оспорят тебя, если ты лжешь!
– Это страшная тайна, и она пребудет у меня в сердце кровоточащей и гнойной раной до конца дней моих, ибо я не представляю себе, кто мог бы ее исцелить. Слушай же, и пусть мои спутники и впрямь плюнут мне в лицо, если я лгу.
Когда, прибыв ко двору Ирода, мы рассказали о звезде и о наших поисках, царь, посоветовавшись со своими священниками, объявил нам, что нам следует идти в Вифлеем, ибо пророк Михей сказал: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля».[11] К тем вопросам, с которыми шел за звездой каждый из нас, царь Ирод присоединял свой, мучивший его на пороге смерти, вопрос о том, кто
