жертву и из добычи — хищника.
И тогда свершился театральный трюк, от которого у меня перехватило дыхание и о котором я не могу вспоминать даже теперь без дрожи удивления и радости — и сомневаюсь, чтобы живость впечатления когда-либо сгладилась, так оно ярко. Возникнув неизвестно откуда, другой юноша, старше и крепче, приблизился к бледному мальчику, шлепнул его по плечу и, обвив рукой, прижал к подмышке кратким и мощным объятием, от которого тот покачнулся. Я тотчас узнал Эсташа, и образ его поразил меня вдвойне, из-за яркого света лампочек и петард, которые его окружали, и присутствия бледного мальчика, который придавал ему неожиданную плотность. Я уже говорил о своем пристрастии в области меблировки и декорации не только к копиям, но к копиям копий. Но я не мог даже вообразить, что мои ловчие угодья в их восхитительном и поразительном изобилии доставят мне эротический эквивалент идеи идеи, копии копии: добычу добычи. И я нашел здесь тонкую связь с помойным портретом Роана, этим серым веществом, столь богатым абстракциями, что книги растут на нем как грибы.
Добыча добычи… И вот уж правила моего охотничьего гона особым образом изменяются. Все становится сложнее, тоньше, труднее. Зачин был, признаемся, облегчен. И действительно, знакомство прошло легко благодаря бледному мальчику. Будь он один, Эсташ остерегся бы, уклонился от незнакомца, которому, на самом деле, чего от него надо? Но поскольку при нем был малыш, он почувствовал себя уверенней, сильнее — пойди пойми отчего! Все это психология! И малыш проявил интерес, любопытство ко мне, к незнакомцу. Да и мне, впрочем, было чем их поразить. Эсташ, естественно, абсолютно меня не помнил, тогда как я знал его фамилию, имя и то, что он проработал несколько дней «потрошителем» в Чертовой яме. Я продолжил узнавать о них разные сведения, пригласив их под навес съесть жареной картошки с жареным на вертеле цыпленком. Бледного мальчика звали Даниэль, ему восемнадцать, хоть и выглядел он лет на четырнадцать. Он сын хозяйки меблированных комнат, где временно проживает Эсташ. Временно, как все, что он делает и представляет собой. Для него все и всегда временно — относительно того туманного и расплывчатого будущего, где вещи займут свое место, и он — свое, и все наконец станет окончательным. У меня не хватило жестокости спросить у него, не примет ли в конце концов эта окончательность вид прямоугольника земли на кладбище, и ведь я подумал об этом, нужно ли уточнять, с порывом симпатии. В конце концов я сказал ему, что работаю на строительстве нового муниципального коллектора и что там я его и увидел. Он тут же разразился чертыханиями в адрес несчастной ямы, гнусной работы и поклялся, что там его увидят не скоро. Раз уж было мало шансов, что он вернется ко мне, идти к нему предстояло мне самому, что я и начал делать, расспросив Даниэля о названии и адресе его комнат и о возможном наличии свободной комнаты для меня. В этом был залог будущих довольно сочных опытов.
Мы расстались около полуночи наилучшими друзьями, но я почувствовал словно укол в сердце, оттого что уходил один, оставляя их вместе, — добычу и добычу добычи.
У меня ленточный червь. Не в первый раз и не в последний. Глист солитер — болезнь мусорщиков. Да и можно ли здесь говорить о болезни? Я от него не страдаю, я просто еще худее и ем с еще большим аппетитом, чем обычно. Иначе говоря, мой постоялец подвигает меня в направлении моих природных склонностей. Предупредительней некуда. А потому я не спешу принять спиртовой экстракт мужского папоротника, благодаря которому я без труда избавлюсь от него. По правде, я свыкся бы с этим внутренним питомником, если бы сэр солитер не вздумывал время от времени выпрастывать наружу довольно длинный кусок ленты, высовывая его без всякого предупреждения. Такие вольные прогулки в высшей степени стесняют в обществе, даже в нашей корпорации.
Сохранив за собой комнату в «Вокзальном» отеле, я снял еще одну — в «Крановщиках», на берегу канала. Мое окно выходит на водный поток и, главное, — на бойни, встающие красно-кирпичной массой в нескольких метрах от противоположного берега. Пейзаж унылый и грубый, но он хорошо сочетается с задачей двойного соблазнения, приведшей меня сюда. Я смеюсь от жалости при мысли о домашних подвигах Дон Жуанов, бросивших вызов благородному отцу или рогатому мужу. Вся гетеросексуальность сказывается в этого рода нахальстве, сходном с поддельной корридой, когда быков заменяют телушками. Я, Сударь, сражаюсь с быками, с настоящими быками, в горькой и радостной уверенности, что однажды оставлю в борьбе свою шкуру!
Комнату мне показал Даниэль. Номер 11. «У Эсташа, номер 22, этажом выше», — сообщил он, хотя я у него ни о чем не спрашивал. «А у тебя, малыш Даниэль?» Он улыбнулся бледной улыбкой и отвел темную прядь, перечеркивающую ему лицо. Он спит в цокольном этаже, около комнаты матери. Вот я и оказался, как начинка в сэндвиче, между добычей и добычей добычи, так оно и хорошо.
Эта гостиница того же возраста и стиля, что и «Вокзальная». Самое примечательное отличие — в размерах. Все здесь меньше, чем в гостинице категорией выше, — комнаты, естественно, но еще и лестницы, туалеты, унитазы, сами окна, так что если посмотреть снаружи, то показывающиеся в них люди заполняют их полностью и кажутся чудовищно большими. Бедняки имеют право на меньшее пространство, чем богатые. Им придется потесниться, беднякам. Но дело не только в этом, странная, на первый взгляд невероятная истина, но
Вот я и живу под двумя вывесками. «Вокзальная» гостиница и «Крановщики». В «Вокзальной» я господин Сюрен. В «Крановщиках» — месье Александр. Нюанс. Вежливость бедняков — такая же щепетильная, как и вежливость богачей, — подлаживается к их склонности к именам, даже к уменьшительным прозвищам, и я знаю, что через некоторое время стану господином Алексом. Это пристрастие часто доходит до любопытной инверсии, делающей из фамилии имя и из имени — отчество. Так, например, мать Даниэля вписала меня в большой черный реестр: господин Сюрен Александр.
Я спросил Даниэля о происхождении вывески отеля. Он объяснил, что когда-то здесь существовали склады угля на набережных и целый лес кранов с ковшами для загрузки и разгрузки угольных барж. Но он крановщиков не застал. Когда он родился, Роан уже перестал быть угольным портом на отводном канале Луары. Жаль. Это добавило бы к общей картине довольно красивый нюанс. И потом, само слово «угольщик» звучит так тепло для моего уха. Когда я был ребенком, одним из моих укромных потрясений было порождено видом рук и плечей угольщиков, чья белизна приобретала блеск, необыкновенную
Моя вхожесть в круги «крановщиков» продолжает приносить мне всяческие дополнительные сведения насчет той фауны, которую я продолжу, за неимением лучшего термина, называть «бедняками». Сменив отель, я уже отметил уменьшение общего масштаба домашнего убранства, делающего из бедняка своеобразную миниатюру богача. С тех пор я отметил черты, которые могли бы служить наброском к
1. Бедняк ест в два или три раза больше богатого. Я сначала думал, что дело здесь в компенсации больших энергетических затрат на ручной труд и работы с применением силы. Однако это совершенно не так, потому что такой режим питания выражается во всеобщем ожирении, и я живу в окружении расползшихся женщин и брюхатых и щекастых мужчин. На самом деле бедняк — причем именно тогда, когда он не страдает никаким ограничением, — не свободен от сидящего у него в печенках страха недоедания, внушенного человечеству веками голода. Одновременно он продолжает хранить верность эстетике скудной жизни, при которой красивыми и желанными выглядят толстые женщины, мужественными и величавыми — пузатые мужчины.
2. Бедняк одевается больше и теплее богатого. Холод после голода — самый опасный бич человека. Бедняк остается в подчинении у атавистического страха холода и видит в нем причину множества болезней (простудиться — заболеть). Есть мало и обнажаться — привилегии богатых.
3. Бедняк — прирожденный домосед. Крестьянские корни заставляют его воспринимать путешествие
