прорезанное улицами и улочками, — густые джунгли, кишащие добычей и ее преследователями. Цивилизованное общество — фальшивка, потому что порядок, который охраняет полиция, диктуется доминирующей группой, чьи характеристики — деньги и гетеросексуальность. Значит, речь идет о насилии, навязанном сильнейшими — всем остальным, у кого нет другого прибежища, кроме подполья. В цивилизованном полицейском государстве стражи порядка — только особый вид охотников среди множества других.
Вот где витали мои мысли, когда из темноты возникла фигура человека и он сел на скамью рядом со мной. Двое встречаются в кафе, в гостиной, на выставке и т. д. Их точки нападения и контакта потенциально неограничены. Но если встреча произошла ночью в парке, эти точки сводятся к двум: секс и деньги, причем первое не исключает второго. Все мои чувства, усиленные всем моим опытом, — мобилизованы, устремлены к черному и незнакомому существу, чье дыхание я могу слышать. Позвать. Услышать зов. Целое искусство. Оценить быстро — часто в тени — реальность зова и качество. Не ошибиться. Ошибки стоят дорого. На кон поставлена ночь, но часто вместе с ней и свобода, и жизнь.
Мой сосед встает, делает четыре шага вперед. Останавливается. Я вижу его со спины. Он расставляет ноги. Я слышу, как он писает. Это зов. Качество низкое, очень низкое. Тишина. Он оборачивается и оказывается лицом ко мне. Света достаточно только для того, чтобы увидеть в его распахнутой ширинке член. Впрочем, эксгибиция так логично вытекает из положения, что с закрытыми глазами, в непроглядной темноте, я угадал бы ее, я бы ее
— Полегче!
Голос вульгарен, раскатист, но юн и озвончен насмешливой ноткой. А пока что хоботастый идол исчез, поглощенный ширинкой. Естественно, это было бы слишком просто. Я не имею права на просто член. Со мной все должно всегда обрастать значениями, обещаниями, угрозами, окружаться откликами и предвестниками. Но превыше желания, во мне разгорается интеллектуальное любопытство. Какую форму примет на этот раз бурлящее воображение, которым оно будет увенчано?
— Не здесь, пошли со мной!
По-прежнему в плену очарования, я иду за ним, как автомат, разве что Флеретта по-прежнему верно качается у левого локтя.
— Я Бернар. Работаю тут. А ты?
А я? Как, на самом деле, меня зовут? Кстати, что у меня за профессия? Желание упростило меня, выскребло до кости, свело к схеме. Как нанизать на этот элементарный тропизм — побрякушки актов гражданского состояния? В такие запредельные минуты я понимаю страх, который секс внушает обществу. Он отрицает и попирает все, что составляет сущность последнего. Тогда общество надевает ему намордник — гетеросексуальность — и сажает его в клетку — брак. Но иногда зверь выходит из клетки: ему даже случается сорвать с себя намордник. Тотчас со всех сторон бежит народ и призывает полицию.
— Сюрен. Мусорщик.
Снова мое непристойное имя и гнусная профессия пришли мне на помощь. Не знаю, уж кем «тут работает» Бернар, но я бы удивился, если б его работа своим скотством превзошла мою. Мы приближаемся к опушке, залитой тусклым светом. Это не опушка, а озеро, и свет идет столько же от его металлической поверхности, сколь и от тускло светящегося неба. Дощатый павильон, пристань, флотилия привязанных друг к другу лодок, обменивающихся булькающим шепотом. Будем ли мы совокупляться в челноке, качаемые теплой волной, под ласковым взглядом звезд? Нет, право на ламартинову гармонию мне выдадут еще не сейчас. Прогулка продолжается вдоль берега озера, которое мы огибаем. Теперь я лучше вижу своего спутника. Он обут в тонкие бутсы велосипедиста, придающие ему этот быстрый и упругий шаг. Но что это, оптический обман, или он действительно одет в синий мундир? Не доводилось мне отведать полицейского — эта дичь кусается, но есть и на нее любители. Зато не раз доставляли мне удовольствие юные солдатики, и суконная форма играла тут не последнюю роль. У Бернара нет фуражки, и его светлая непокорная шевелюра — пока единственный штандарт, на который я равняюсь. Он заявляет, что здесь работает. Сторожем Венсенского леса, быть может?
Мы снова вступаем под деревья и идем по узкой тропинке. Ничем не заменимый привкус неожиданности, опасности, страха! Мы упираемся в высокую стену — новую и черную, граница непреодолима. Нет! Есть дверца, и у Бернара от нее ключ. Дверь открывается. Мой провожатый пропускает меня вперед. Сено, сено, и еще раз сено. Мы внутри сеновала. Лампочка в каркасе из железных прутьев бросает тусклый свет, который мы делим с соседними отсеками, обособленными от нас цементной перегородкой. Еще больше, чем пахучие кипы сена и вилы, прислоненные к стене, деревенскую и затхлую атмосферу рождает полутемное соседство, где угадывается сопение, ворочание, глухое мычание. Мой товарищ скрылся за нагромождением охапок сена. Вдруг он появляется, он совершенно гол, но его голову венчает плоская фуражка, на которой виньеткой выведены пять букв: МУЗЕЙ. Он вытягивается передо мной и отдает честь.
— Бернар Лемайль, сторож Венсенского зоологического сада. Оружие к бою!
И действительно, я вижу, как его пенис медленно поднимается вверх. Дьявольщина! Не слабое зрелище, — и как бы салютуя ему, жуткий грохот сотрясает здание и ужасный крик и трубный глас, отраженный от стен, заставляют меня подпрыгнуть.
— Это Адель. Слониха. У нее течка. Еще на три недели, — комментирует Бернар.
Слон, хоботоносный идол Рафаэля во всей его литературной избыточности! Вот, значит, какую гигантскую шутку уготовила мне судьба! Но этот первый крик — еще ничто, потому что он не мог остаться без ответа. Концерт, который он развязал, невыносим. Тысяча чертей бьют в стены рогами, трясут тоннами железа, содрогают пол, испускают адские вопли. Бернар остается невозмутим. Он откидывается на спину, на уложенные кушеткой охапки сена, широко раздвинув светловолосые бедра.
— Да сколько же у тебя тут слонов?
— Одиннадцать, если с детенышами, — зато от них шуму больше всего.
Галдеж внезапно прекращается. Еще два или три тявканья. Потом влажные шумы, мягкие шлепки, пенистый ливень, доносящийся до нас одновременно с медовым паром, заполняющим ноздри.
— Это теперь они ссут. Вместе, все, как один, — объясняет Бернар. — Вот и весь эффект, который на них производят любовные вопли Адели. Но надо отдать им должное. Дерьмо травоядных еще терпимо. Я кормлю слонов, бегемотов, жирафов, бизонов и верблюдов. Жаловаться не на что. У меня приятели стоят при львах, тиграх и пантерах, тут уж не до смеха. Сначала падаль с живодерни, потом удушливое дерьмо. Так что я сделал выводы и принял решение: стал вегетарианцем. Как мои подопечные. Увидишь, у меня сперма жасмином пахнет.
Насчет жасмина — не уверен. Но какие замечательные часы я провел на соломенной кушетке с моим любезным конюхом, под стражей одиннадцати хоботоносных идолов в натуральную величину!
Post coitum — зверь, грустящий после соития… В высшей степени гетеросексуальная формулировка. У меня после соития вырастают крылья, я окружен небесной музыкой. Во глубине ночи, в одиночестве Венсенского леса, я триумфально вознесен Ганешей, слонообразным идолом, у ног которого всегда присутствует крыса, символ отбросов, — и слон яростно трубил, вознося мне славу.
Эта королевская свита наверняка могла насторожить блюстителей порядка. Я так стремительно шел по сумрачным аллеям, что не увидел неподвижной тени, стоявшей у меня на пути. В последний момент из нее брызнул пучок света, ударил мне прямо в лицо и остановил меня на месте.
— Ты что здесь делаешь?
Терпеть не могу, когда мне тыкают. Острый луч, направленный мне в глаза, привел меня в ярость. Флеретта просвистела в воздухе. Последовал легкий толчок, крупное ругательство, и карманный фонарик приземлился в ландышах, тогда как благодетельная темнота восстанавливалась вокруг меня. Увы, ненадолго, потому что почти тут же у меня перед глазами заплясали языки пламени и я почувствовал, как у меня подкосились колени.
— Сволочь! Больно!
