болезненно сжимается, когда я думаю о Флеретте, оставшейся заложницей у легавых. Я клянусь себе не возвращаться в Роан без нее.
Как волк возвращается в Волчье логово — Брешолу, я ускоряю шаг, чтобы прийти в отель до восхода солнца. Так ночь останется такой, какая она есть. Она не отхватит кусок дня. Скоро у меня встреча на заводе по сжиганию мусора в Исси-ле-Мулино. Я впервые увижу адский город, внушающий такой ужас моей гильдии.
Комиссариат полиции был чистилищем. Теперь я возвращаюсь из ада. Сломленный, отчаявшийся, с опаленной шкурой и глазами, полными видений ужаса, навсегда раненый пережитым.
Завод издалека выделяется высокими трубами, выхлопы которых естественно вызывают в уме работу, производство, плодотворный труд. Кто заподозрит, что на самом деле речь идет о совершенной противоположности и что за традиционным фасадом вершится дьявольское разрушение?
При подходе чернота и таинственность того, что происходит в этих стенах, угадываются при виде мусоровозок «Сита», до краев полных отходами и змеящихся вдоль бетонного ограждения. Набитые отбросами мастодонты медленно ползут вперед, спокойно уткнувшись носом в зад ползущего впереди, от набережной Сены да платформы весов, где они делают краткую остановку, прежде чем попасть на что-то вроде просторной эспланады. Машины въезжают на нее и вместе организуют подобие балета: вперед — назад, вперед — назад, который доводит их — числом по тринадцать и задом — к накопительной траншее, куда можно сбросить целые дома. Кузовы поднимаются, отходы сбрасываются в пустоту, кузовы падают, и тринадцать машин снова выстраиваются в цепочку, чтобы уступить место следующим.
Эта накопительная траншея — преддверие ада. Видно, как беспрестанно с головокружительной скоростью туда устремляются падающие с неба гигантские стальные спруты с восемью разверстыми крючковатыми щупальцами. Они скрываются в мягкой белой массе отбросов. Потом тросы натягиваются, угадывается, как монстр смыкает челюсти, и спрут выныривает на поверхность, теперь уже медленно, охватив щупальцами бесформенную массу, откуда выпадают в пустоту матрасы, кухонные плиты, покрышки, выкорчеванные деревья. Повинуясь мостовому крану, контейнеры-полипы скользят к бункерам, питающим печи сжигания. Щупальца разжимаются, и парии устремляются по наклонному пандусу и скатываются, перемешиваясь, калечась и бултыхаясь, как в водовороте, в ревущие топки. Они валятся в огонь со всеми своими личными свойствами, воспоминаниями, словами, цветами и оттенками, пристрастиями и антипатиями. Это бешеное уничтожение чохом всех нюансов, всего неподражаемого и незаменимого в человеке.
Это падение всего человеческого в яростное пламя, должно быть, перекликается во мне с атавистическим ужасом, присутствующим с незапамятных времен, созерцание которого нанесло мне, видимо, некогда столь глубокую рану. И в довершение ужаса, слуги этого зловещего места одеты в зеленые комбинезоны и увенчаны капюшонами с прорезью из плексигласа.
Объяснения, которые провожатый вопил среди скрежета, стука, рыка, запечатлелись в моем пассивном и равнодушном уме. Мол, сила горения отходов увеличивается год от года — с ростом доходов населения — и делает ненужным добавление угля или мазута. Мол, ежегодное сжигание 740 000 тонн отбросов позволяет после покрытия потребностей завода продать 850 000 паротонн энергии. Мол, сжигание образует тонны кокса и дает возможность зимой отапливать все ближайшие районы. Эти чудеса — и многие другие — лишь усугубляли мое уныние, потому что все они были отмечены знаком смерти. Правда в том, что этот ад воплощает полную и окончательную победу — до испепеления, до пустоты — приличных людей над отщепенцами. С уничтожением бытового мусора огнем, гетеросексуальное общество делает великий шаг вперед к стандартизации, уравниванию, устранению всего иного, неожиданного, творческого.
Окровавленный, раненый, уязвленный, я снова вернулся в свое логово. Я разделся — основополагающее действие, сбрасывание социальных лохмотьев, высвобождение тела и члена. Встреча с телом — всегда счастливое, утешительное событие, придающее мне вкус к жизни на целый день. Большой зверь, знакомый и теплый, верный, неподкупный, послушный, никогда не подводивший меня, никогда не предавший, орудие охоты и наслаждения, сообщник всех моих приключений, что всегда на передовой, подвергаясь рискам и получая удары, пока я кружу между кроватью и ванной, голый, как Адам, — кажется, он следует за мной, как верный пес, — и я всегда с сожалением закрываю его по утрам в тюрьму из одеяний, вступая в поединок с гетеросексуальным миром. Я ничего для него не делаю, разве только запрещаю себе две главные отравы — табак и алкоголь, заурядный порок, смехотворное утешение тех, кто впрягся в тяжкую телегу приумножения рода. Здоровье для меня не только первое условие исканий и игр. В той — довольно большой — мере моей уверенности в себе я надеюсь избежать низкой смерти из-за болезни или старости. Нет, дорогой костяк, худой и нервный, неутомимо идущий по следу дичи, ты не раздуешься в гетеросексуальной тучности, не изведаешь ни отеков, ни опухоли. Ты умрешь поджарым и воинственным, погибнешь в неравной борьбе, куда ввергнет тебя любовь, а почести тебе воздаст холодная сталь…
Я, человек, подверженный запорам, излечился бы, если бы по утрам имел под рукой морду гетеросексуала и мог покрыть ее своим говном. Обосрать гетеросексуала. Но не слишком ли ему будет много чести? Разве говно мое — не чистое золото по сравнению с его ничтожеством?
Потеря Флеретты, унижение, которое претерпела моя агрессивность со стороны суконного комиссара, и в довершение всего отверстый у моих ног ад Исси — вот три момента, исходно, может быть, и случайные, но выстроенные моим умом по законам коварной логики (я обезоружен, комиссар сначала преграждает путь, потом отступает, открывая зияющие врата ада), ввергли меня в настрой черней чернил, — и несколько часов сна, которые я мог себе позволить днем, зарядили меня новой энергией. Мало сказать, что я извергал языки пламени, поспешая на ужин к аббату Куссеку. Я был возбужден настолько, что несколько метров, отделявших отель от церкви, показались мне слишком короткими, и я обошел квартал, чтобы набрать побольше воздуха.
Я всегда восхищался способностью священнослужителей создавать вокруг себя особую, свойственную им атмосферу, которая может находиться в полной противоположности к окружающей их среде. Мне случилось как-то набрести в самом центре Парижа на женский монастырь. Я глазам своим не поверил. Обитель, сад, огород, раскрашенные статуи святых, колокольный звон, размечающий главные этапы дня, — все способствовало тому, чтобы воссоздать и сохранить, в нескольких метрах от метро, кусок деревни — вечной и набожной. Дом священника церкви Святого Духа тоже представляет собой довольно оригинальный анклав на улице Домениль, но дух, который чувствуешь там с момента появления, тоньше, и понадобится не менее двух часов беседы с Тома, чтобы уяснить себе тонкое равновесие духовности, византийства и эротики, которое его характеризует. Конечно, этот дом, выходящий первым этажом на довольно многолюдную парижскую улицу, образует анклав тишины, набожности и медитации, но было в белых стенах, на которых иконы и лампады лежали золотыми дрожащими пятнами, нечто большее, чем просто деревенский приходский дом.
Мне открыл сам Тома, и если моя ночная эскапада и телефонный звонок от комиссара заронили бы хоть малейшее беспокойство по поводу его расположения ко мне, меня тут же обнадежила бы его любезность и тихая и нежная радость, которыми он меня встретил.
— Я сразу хочу тебя успокоить, — сказал он с порога. — Она здесь. Она ждет тебя. Жандарм вернул мне ее сегодня утром.
И он вернул мне Флеретту, встреча с которой, признаюсь, чуть не выжала из меня слезу.
— Моя тростевая шпага! Знаешь, как я ее зову? Флеретта! В память о нашем Фаворском тайном обществе.
— И в память о мальчике, которым ты был и которому дали прозвище Флеретта!
— Да, Тома Куссек. Холостой выстрел!
Мы обняли друг друга за плечи и тихо, но глубоко, тепло рассмеялись, глядя друг другу в лицо, и каждый видел другого в глубине серого туннеля, зеленого рая детских любовей. Как это было хорошо после перехода через гетеросексуальную пустыню, полную зловоний и злобы, — вновь обрести наше братское и незапамятное сообщничество!
Ужин, поданный старой служанкой, по всей видимости глухой и немой, был долгим и изысканным, составленным из блюд, которые я люблю, — творений чистых и нераспознаваемых при первом подходе,
