абсолютное путешествие, вознесенное до высот непредставимого совершенства. Это путешествие было предназначено именно мне. Не помню, чтобы когда-нибудь я чувствовал такую полноту жизни. Зачем же мы в конце концов достигли цели? Как только на горизонте появился Хумт-Сук, небо заволокло тучами. У Деборы случился приступ, она стала страшно задыхаться. Когда мы высадились в Эль-Кантара, прямо в песчаную бурю, она агонизировала. В то же самое время она прервала свое молчание.
Для человека в лихорадке и состоянии одержимости, все ее высказывания были очень четкими, связными, почти разумными.
Сияющее солнце, триумфально сопровождавшее нас всю поездку, исчезло. С часу на час стена свинцовых облаков росла на горизонте. Увидев это, Дебора задрожала, она ломала руки, обвиняя себя, как в преступлении, в том, что так надолго покинула свой сад. Она боялась за свои олеандры, чье будущее цветение было под сомнением, если во время не удалить увядшие цветы. Она волновалась — были ли подрезаны азалии, засыпаны ли землей луковицы лилий и амариллисов, разделили ли их пополам, были ли вычищены от ряски и лягушачьей икры бассейны. Эти бассейны были предметом ее особой заботы, потому что в их водах плавали небесно-голубые нимфеи, нильские кувшинки, и вытягивавшие длинные стебли с папирусным зонтиком лазурные гиацинты, и, как венец, — крупные белые цветы лотоса, расцветающие только на один день и оставлявшие плод — забавную капсулу с дырочками, как у солонки, где потрескивали зерна, дарующие забвение. Можно было прийти к заключению, что Джерба и есть тот остров лотофагов, где спутники Улисса забыли о своей родине. Но полагаю, что одна только Дебора восстановила древнюю растительность этой земли, там нигде не найдешь лотосов, кроме как в ее саду.
Однажды ночью гроза с ужасным грохотом обрушилась на наши головы. Когда молнии на долю секунды освещали сад и позволяли увидеть, каким разрушениям он подвергается, волнение Деборы доходило до предела. Глухая к нашим мольбам, при всей ее крайней слабости, она хотела любой ценой выйти, чтобы защитить свои создания, двое мужчин с трудом удерживали ее в постели. Рассвет встал над ужасной картиной разрушения. Ветер утих, но ровный и частый дождь стучал по упавшим листьям, тогда Ральф, снова запивший, решил уступить желанию Деборы и приказал нам вынести ее наружу. Мы вчетвером подняли носилки, и они должны были бы нам показаться очень легкими, но мы были раздавлены видом агонии Деборы, которому соответствовало отчаяние погибшего сада. Мы боялись, что от вида ее уничтоженного творения у нее случится шок. Но когда мы лавировали, утопая в грязи, с тем чтобы миновать сломанные деревья незаметно для нее, она радостно улыбалась, к ней пришла спасительная галлюцинация. Ей виделся сад таким, каким он был в полном расцвете, ее лицо, по которому текли струи дождя, с прилипшими прядями волос, светилось как бы от невидимого солнца. Пришлось тащиться до песчаного края пляжа, где ей, безумной, мерещился массив португальских акантов, возносящих свои цветоносные стрелки на высоту более двух метров. Она желала, чтобы мы восхищались, проходя мимо воображаемых розовых плодов асклепии, похожих на попугаев, и химерической жалапы мирабилис из Перу, прозванной «ночной красавицей» потому, что она распускается только в сумерках. Она протягивала руки, пытаясь прикоснуться к свисающим, трубчатым, бело-розовым цветам дурмана и к голубым початкам джакаранды. Пришлось остановиться у бамбуковой беседки, с легкостью порушенной ветром, потому что когда-то египетский вьюнок обвил ее легкие стебли фиолетовыми цветочками. Наша процессия под тропическим ливнем являла бы собой прежалкое зрелище, если бы Ральф, отягощая своим опьянением безумие Деборы, не приободрял нашу растерянную команду. Я думал, что он старается просто не противоречить умирающей, но он включился в эту игру с пугающим исступлением. Он скользил в грязи, спотыкался об упавшие ветки, оступался в ирригационные канавки и несколько раз чуть не падал, едва не уронив носилки. Сделали долгую остановку в маленькой фруктовой рощице, сломанной порывом ветра. Там он с помощью корзинки, подобранной в луже, делал вид, что собирает лимоны, апельсины, мандарины и кумкваты, которые тут же отдавал Деборе. Потом, так как она беспокоилась по поводу вреда, который могут принести водным растениям плавающие черепахи, Ральф, шаря руками в грязи, пытался поймать одну из этих бестий. Поймав, он показал ее Деборе, подняв вверх движением сухим и диким, как жест механической игрушки, и положив черепаху на камень, с яростью пытался раздавить ее. Напрасно. Панцирь не поддавался. Он принужден был отыскать другой камень, швырнул его изо всех сил в черепаху, которая превратилась в магму подрагивающих внутренностей.
Эта инфернальная прогулка, должно быть, длилась бы еще, если бы я не заметил, что большие распахнутые глаза Деборы не вздрагивают от падающих прямо в них капель дождя, который все усиливался. Я остановил шествие и, прежде чем Ральф успел подбежать, закрыл глаза умершей. Когда мы приблизились к дому, то увидели, как ветвь баобаба, падая, раздавила стеклянную крышу вольера. Две райские птицы были убиты осколками стекла, остальные разлетелись.
Нужно было вернуться в Рим, чтобы сесть на самолет в сторону Туниса. Буря завивала, трепала, расчесывала, раздирала стену серых облаков. Самолет вырвался вверх из этого скопления вихрей и турбуляции, и вот, почти сразу, — лазурь, пронизанная солнцем, и спокойствие горных вершин. Хотя мы и не поднялись выше 20 000 футов, этот контраст потрясающим образом демонстрировал превосходство математического неба, управляемого звездами над бурным небом, отданным в жертву всем капризам метеоров.
В Карфагене я поднялся на борт маленького самолета, летящего в Джербу. Погода продолжала неистовствовать, и два часа полета до аэропорта Мелиты были серьезным испытанием, потому что в этот раз мы не поднимались до олимпийских высот, а плыли под облачным потолком, мечущим на нас свои газы и извержения.
Нет ничего более унылого, чем зрелище обычно солнечных краев, внезапно лишенных лазури и золота. Тонкую посадочную полосу секут дождь и порывы ветра, издалека бросаются в глаза избиваемые, униженные, осмеянные пальмы, при виде их сжимается сердце.
Когда я спрашиваю у шофера такси, может ли он довезти меня до Эль-Кантара, он интересуется — о какой из двух я говорю. Действительно, бросив взгляд на карту, я вижу две деревни под этим именем — одну на острове Джерба, другую на материке. Обе на берегу залива Бу-Грара. Они, впрочем, связаны римской дорогой, длиной в шесть километров. Я расспрашиваю его о Ральфе и Деборе, об их саде — великолепном, по словам Хами, о смерти Деборы, случившейся несколько дней назад. Он припоминает, что слышал о погребении в разгар грозы на кладбище Эль-Кантара — материковой, и решает, что мне надо именно туда.
Хами всегда проявляла странную неохоту рассказывать мне что-либо о Ральфе, Деборе, их жизни, их саде, их доме. Она выросла в семье мелких ремесленников в Агире, сама быстро нашла свое место в жизни, занявшись турбизнесом, работала с туристами всех национальностей, в особенности с немцами и американцами, которые после войны начали посещать этот маленький остров. Социологи отмечают, что благодаря приливу визитеров с севера, в жизни населения этой бедной, но солнечной местности произошел невероятный переворот. Если некоторые туземцы и замыкаются, в силу скромности или презрения, то большинство старается получить как можно большую выгоду от этой богатой «клиентуры», покупающей солнце, море, труд или тело. Хами была среди тех, кто очень быстро привык к языку и манерам новоприбывших и в конце концов интегрировался в их общество. Я полагаю, она занималась продажей изделий местных ремесленников на рынках и экспортом. Вскоре она стала декоратором в Неаполе, Риме, и, наконец, в Венеции, где мы познакомились. Дворцы города, где жил Отелло, очень соответствовали внутренней отделке в мавританском духе, а Хами была достаточно умна, чтобы никогда не забывать о своем
