надо мною.
Но, когда я подняла вопль и закричала, он оставил у меня одежду свою и убежал вон.
Когда господин его услышал слова жены своей, которые она сказала ему, говоря: «так поступил со мною раб твой», то воспылал гневом;
И взял Иосифа господин его, и отдал его в темницу, где заключены узники царя. И был он там в темнице». с
Подавленный, Робинзон замолкает. Он уверен, что глаза не обманули его. Он застал Пятницу на месте преступления, за блудом со Сперанцей. Но он знает также, давно уже знает, что ему следует толковать внешние события и факты, пусть даже неоспоримые, как поверхностные знаки заново нарождающейся глубинной, но пока еще не проницаемой реальности. На самом деле: Пятница, изливающий свое негритянское семя в потаенные местечки розовой ложбинки из подражания господину или просто из озорства, — это всего лишь случайное происшествие, столь же анекдотическое, что и скандал между Потифаром (знатный египтянин, жена которого пыталась соблазнить Иосифа) и Иосифом. Робинзон чувствует, как день ото дня ширится пропасть, разделяющая те многословные сигналы, которые человеческое общество еще временами шлет ему в виде воспоминаний или библейских текстов или пропущенного через их призму образа Сперанцы, и нечеловеческую вселенную, элементарную, абсолютную, куда он погружается, судорожно пытаясь отыскать в ее потемках истину. Голос, живший в нем и ни разу его не обманувший, теперь несвязно и сбивчиво намекает на то, что он подошел к поворотному пункту своей истории, что эра Сперанцы-супруги, последовавшая за периодом Сперанцы-матери, а еще перед тем
— Сперанцы-территории, управляемой и организованной, скоро завершится, уступив свое место новому времени с новыми невиданными и непредсказуемыми свойствами.
Молча, задумчиво Робинзон делает несколько шагов и останавливается на пороге Резиденции. Но тут же отшатывается, чувствуя, как гнев снова закипает в нем при виде Пятницы; тот сидит на корточках слева от двери, отрешенно глядя вдаль. Робинзон знает, что арауканец способен целыми часами сохранять такую вот позу, которую сам он не может принять даже на несколько минут без того, чтобы у него не затекли ноги. Его раздирают противоречивые чувства, но он все же решается подойти, сесть рядом и заговорить с Пятницей среди выжидательного молчания, окутавшего остров и всех его обитателей.
В ясном голубом небе солнце по-королевски щедро изливает свое ослепительное сияние. Его золотой диск тяжело довлеет над покорно распростертым внизу морем, над изнемогающим от засухи островом, над постройками Робинзона, которые сейчас напоминают храмы, воздвигнутые во славу светила. Внутренний голос нашептывает Робинзону, что, быть может, однажды теллурическое царствование Сперанцы сменится царством Солнца, но мысль эта еще так смутна и неуловима, что он не в силах долго обдумывать ее и откладывает в тайники памяти — пусть созреет там до конца.
Покосившись влево, он видит четкий, медальный профиль Пятницы. Лицо индейца усеяно синяками и ссадинами, на выпуклой скуле страшной улыбкой зияет открытая рана с лиловыми краями. Робинзон словно в лупу разглядывает этот широкоскулый профиль не то человека, не то зверя; уныние придает ему еще более тупое, чем обычно, выражение. И вдруг среди этого ландшафта уродливой, страдальческой плоти он замечает нечто острое, чистое, блестящее — глаза Пятницы. Мигающее веко непрестанно скрывает и обнажает, освежает и разглаживает глазное яблоко под длинными загнутыми ресницами. Зрачок пульсирует под влиянием изменений света, точно сообразуя свой диаметр с его интенсивностью, для того чтобы сетчатка раздражалась равномерно. В глубине прозрачной радужной оболочки поблескивает крошечный венчик из сияющих лепестков — тоненькая хрупкая розетка, искрящаяся как бесценный алмаз. Робинзон зачарован этим хитроумно устроенным органом, таким идеально новым и прекрасным. Возможно ли, что подобное чудо принадлежит столь грубому, неблагодарному и низменному существу? И если в этот неповторимый миг ему случайно довелось обнаружить безупречную анатомическую красоту глаз Пятницы, то не следует ли честно спросить себя: может быть, арауканец весь, целиком являет собой соединение других, замечательных свойств, которые ослепление до сих пор мешало ему увидеть?
Робинзон всесторонне обдумывает это предположение. Впервые он явственно разглядел под грубой, невежественной, раздражающей личиной метиса другого, быть может, уже существующего Пятницу; так некогда заподозрил он, задолго до открытия, нишу в пещере и розовую ложбину — другой остров, скрытый под внешним, управляемым.
Но видение это длилось всего лишь краткий миг и исчезло; монотонная трудовая жизнь вновь вступила в свои права.
И она действительно началась вновь, но, что бы ни делал Робинзон, кто-то внутри него все время жил в ожидании решающего, поразительного события, коренной перемены, которая обратила бы в прах все прошлые или предстоящие дела. При этом прежний Робинзон всей душой восставал против этих перемен, цеплялся за свое творение, скрупулезно подсчитывал будущие урожаи, строил туманные планы создания питомников каучуковых деревьев, квебрахо (Дерево ценной породы с твердой красноватой древесиной) или хлопковых полей, делал наброски мельницы, чьи жернова вращал бы горный поток. Но он ни разу больше не вернулся в розовую ложбину.
Пятница же не мучился никакими проблемами. Он отыскал среди вещей Робинзона бочонок с табаком и тайком от господина покуривал длинную трубку ван Дейсела. За этот проступок — будь он раскрыт — его ждало суровейшее наказание, ибо запас табака подходил к концу, так что Робинзон позволял себе курение лишь раз в два месяца. Для него это было праздником, о котором он трепетно мечтал заранее, наперед страшась того момента, когда он окончательно лишится этого удовольствия.
В тот день он спустился к морю, чтобы осмотреть донные удочки, установленные накануне во время отлива. Пятница тут же сунул бочонок под мышку и отправился в пещеру. Курение на свежем воздухе не представляло для него никакой приятности, но он знал, что в доме запах табака немедленно выдаст его. Робинзон — тот мог курить где угодно, лишь бы трубка попыхивала красным жерлом, дымила, потрескивала да согревала ему пальцы. Она являла собою как бы модель подземного солнца, что-то вроде домашнего, прирученного вулкана, чей огонь мирно тлел под золой, готовый ожить при первой же затяжке. В этой миниатюрной реторте прокаленный, сгоревший табак превращался в душистые смолы, и их аромат приятно щекотал ноздри. Трубка была крошечным, заключенным в углубление его ладони брачным ложем земли и солнца.
Для Пятницы же, напротив, весь процесс курения сводился к пусканию колец дыма, и самый легкий ветерок или сквозняк немедленно разрушал все очарование этого занятия. Потому ему требовалась в высшей степени спокойная атмосфера, и ничто не подходило для его эолийских забав лучше стоячего воздуха пещеры.
Внутри нее, шагах в двадцати от входа, он соорудил себе нечто вроде шезлонга из пустых бочонков и джутовых мешков. И вот, удобно откинувшись назад, он глубоко затягивается дымом из трубки. Затем его горло выпускает струйку дыма, которая, разделившись надвое, полностью втягивается ноздрями. Таким образом, дым выполняет свою главную обязанность: наполнять и раздражать легкие, делая чувствительным и словно воспламеняя это скрытое в груди пространство — самое воздушное и одухотворенное в нем. Наконец он бережно выдувает из себя голубое облачко, поселившееся было в его легких. На свету, в ослепительно ярком проеме входа в пещеру, дымок сворачивается в изящную волюту с массой завитков и завихрений; она постепенно разбухает, воспаряет вверх, а затем медленно рассеивается, тает… Замечтавшись, Пятница долго сидит недвижно, потом готовится выпустить новый клуб дыма, как вдруг ему слышится отдаленное эхо криков и собачьего лая. Робинзон вернулся раньше обычного и зовет Пятницу голосом, не обещающим ничего хорошего.
Раздается звонкий щелчок, за ним визг Тэна. Плетка. Голос звучит все повелительнее, все ближе. В светлом проеме возникает черный силуэт Робинзона: руки в боки, расставленные ноги и хвост плетки. Пятница вскакивает. Куда девать трубку? Он изо всех сил зашвыривает ее подальше в пещеру. Потом храбро идет принимать наказание. Наверное, Робинзон обнаружил пропажу табака, ибо он буквально кипит от ярости. Взмахивает плеткой. И тут-то все сорок бочонков с порохом разом говорят свое веское слово. Огненный смерч вырывается из глубины пещеры. В последнем проблеске сознания Робинзон чувствует, как его поднимают и выносят из-под каменного хаоса, в который обратилась пещера, рухнувшая, как карточный домик.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Первое, что увидел Робинзон, открыв глаза, было склоненное над ним черное лицо. Левой рукой
