— Что на кузове?
— Я говорю: нарисовал бы на кузове цветочки. К примеру, ландыши.
Струя воды нацелилась в лицо Гастона, но тот проворно поднял стекло.
В тот же день, во время традиционного привала на стоянке 'Ландыши', произошел инцидент, после которого Гастону стало не до шуток — он всерьез встревожился. Пьер, думая, что его напарник спит на койке за сиденьями, открыл прицеп и достал оттуда металлическую лесенку, по которой, в случае надобности, можно забраться на крышу грузовика. С лесенкой в руках он углубился в рощицу. Увы, события порой направляет какой-то злой рок. Все происходящее, должно быть, было хорошо видно откуда-то с шоссе, делающего в этом месте широкий изгиб. Как бы то ни было, двое полицейских на мотоциклах из дорожного патруля появились, как раз когда Пьер, прислонив лесенку к стойке ограды, стал взбираться. Грозный окрик за спиной заставил его спуститься. Тут подоспел Гастон. Последовало бурное объяснение. Один из полицейских разложил на крыле грузовика полное бюрократическое снаряжение и принялся заполнять какие-то бумаги, пока Гастон убирал лесенку на место. Затем полицейские удалились на своих мотоциклах, как два посланца судьбы, а грузовик покатил дальше по направлению к Лиону.
После долгого, очень долгого молчания Пьер — он был за рулем заговорил первым.
— Видишь деревушку, вон там? Каждый раз, когда я проезжаю мимо, вспоминаю мою деревню. Эта низенькая церковь, и домишки теснятся вокруг все так похоже на Пралин близ Пюи-де-ла-Шо. Это самая что ни на есть овернская глушь. Край коров и угольщиков. Еще лет двадцать назад там люди жили с животными в одной комнате. В дальнем углу — коровы, слева — загончик для свиней, справа — курятник, с опускной дверцей, чтоб кур можно было выпускать. Возле окна обеденный стол, а по бокам — две большие кровати, на них вся семья размещалась. Понимаешь, так зимой ни капельки тепла впустую не пропадало. Но зато дух там стоял, особенно когда войдешь с улицы! Хоть топор вешай!
— Но ты же не можешь этого помнить, ты слишком молод, — удивился Гастон.
— Да, но я там родился. Это, знаешь, как говорят, в генах, а иногда мне кажется, что я так там и остался. Вот еще пол. Земляной. Никаких тебе плиток или досок. И не надо ноги вытирать, когда входишь! Земля с полей, которая к подошвам липла, и земля в доме — все одно, все перемешивалось. Что мне больше всего нравится в нашем деле — можно работать в мокасинах на мягкой подошве. А вообще-то было и хорошее в нашей глуши. Вот например, топили дровами и готовили на дровяной плите. Что ни говори, а это совсем не то, что газ и электричество. Они-то у нас появились потом, когда моя старушка овдовела и переехала в Булле. Но то было живое тепло. А на Рождество наряжали елку…
Гастону надоело.
— С чего ты вдруг мне все это рассказываешь?
— С чего? Сам не знаю. Просто думается об этом.
— Сказать тебе? Эта история с лесенкой. Ты думаешь, ты это сделал, чтобы пойти потискаться с Маринеттой? Не только. Тебе хотелось свернуть с автострады и вернуться в этот твой Пралин близ Пюи-как его там!
— Да пошел ты!.. Тебе не понять!
— Думаешь, раз я родился в Пантене, так мне не понять твоей ностальгии по навозу?
— Откуда мне знать? Думаешь, я сам хоть что-нибудь понимаю? Ох, что-то жизнь иногда бывает чересчур сложной!
* * *
— А на танцы вы ходите по субботам?
Пьер предпочел бы сесть подле Маринетты и помолчать рядышком, но эта ограда, эта решетка, за которую цепко держатся его пальцы, создает между ними дистанцию и вынуждает обоих говорить.
— Ага, хожу иногда, — уклончиво отвечает Маринетта. — Только это далеко. У нас в Люзиньи танцев не бывает. Надо идти в Бон. А родители не любят меня одну отпускать. Если с соседской дочкой — тогда пожалуйста. Жаннетта — она девушка серьезная, когда я с ней, им за меня спокойно.
Пьер размечтался.
— Как-нибудь в субботу я заеду за вами в Люзиньи, и махнем в Бон. Захватим и Жаннетту, раз такое дело.
— Вы приедете за мной на вашей сорокатонке? — удивилась практичная Маринетта.
— Да нет же! У меня мотороллер.
— На мотороллере мы втроем не уместимся.
Наступило удрученное молчание. Пьер находил, что девушка не очень-то охотно идет ему навстречу. Или наоборот, ей хотелось немедленного осуществления, и потому она сразу увидела реальные препятствия?
— Но потанцевать ведь можно и здесь, — вдруг сказала она, как будто сделала открытие.
Пьер не понял.
— Здесь?
— Ну да, у меня есть транзистор. — Девушка нагнулась и нашарила в высокой траве маленький радиоприемник.
— А как же решетка?
— Есть ведь танцы, когда друг друга не касаются. Джерк, например.
Она включила приемник. Полилась нежная, медленная музыка.
— Это разве джерк? — спросил Пьер.
— Да нет, больше похоже на вальс. Попробуем все-таки?
И, не дожидаясь ответа, держа транзистор в вытянутой руке, девушка закружилась на месте под изумленным взглядом Пьера.
— Ну, что же вы? Будете танцевать?
Пьер тоже принялся кружиться, сначала неловко, потом разошелся. Гастон, придя за своим напарником — тот стал глух ко всем гудкам, остолбенел при виде странной и грустной картины: парень и девушка, такие ослепительно юные, вместе танцевали венский вальс, разделенные решеткой и колючей проволокой.
Когда отправились дальше, за руль сел Гастон. Пьер протянул руку к радиоприемнику на приборном щитке. Тотчас зазвучал вальс Маринетты. Пьер откинулся на спинку сиденья, словно витая в блаженных грезах. Ему вдруг показалось, что простирающийся вокруг пейзаж удивительно подходит к этой музыке, как будто что-то общее, родственное есть между Бургундией в цвету и Веной времен империи и Штраусов. Мимо проносились старые дома, приветливые и исполненные благородства, плавные округлости холмов, нежно-зеленые луга.
— Странное дело, — сказал он наконец, — до чего же красивый пейзаж. Десятки раз я проезжал здесь, и никогда не замечал.
— Это все музыка, — объяснил Гастон. — Знаешь, как в кино. Если хорошо подобрана музыка, сцена куда лучше смотрится.
— И еще ветровое стекло, — добавил Пьер.
— Ветровое стекло? Как это понимать?
— Как-как! Получается, что пейзаж за стеклом, ясно?
— А-а, значит, по-твоему, ветровое стекло для того придумано, чтобы защищать пейзаж?
— В каком-то смысле так и есть. И пейзаж за ним сразу становится красивее. А почему — не знаю.
Но подумав немного, он поправился:
— Нет, я знаю, почему.
— Ну валяй, говори. Почему это за ветровым стеклом пейзаж становится красивее?
— Я, когда был маленький, любил ездить в город, смотреть на витрины. Особенно под Рождество, конечно. На витринах все было так красиво разложено, на бархате, кругом — гирлянды, еловые ветки. А стекло — оно близко не подпускает, не дает потрогать. Когда мы заходили в магазин и просили показать что-нибудь с витрины, все вдруг оказывалось не так красиво. Теряло свою прелесть, понимаешь, что я хочу сказать? Ну вот, а здесь, за ветровым стеклом, пейзаж как будто на витрине. Красиво, и не потрогаешь. Потому, наверно, он и кажется лучше, чем на самом деле.
— Короче говоря, — заключил Гастон, — если я тебя правильно понял, автострада — это красота, но
