– Извини, – буркнул он и пошел к себе в комнату.
– Не стоит, лучше перед мамой извинись. И Ольга тебе звонила. Она волнуется.
Володя обернулся и посмотрел на папу. Тот стоял, тщательно скрывая огорчение и волнение. В голове тут же возникла мысль о собственном свинстве.
– Я позвоню, пап. Обязательно позвоню.
– Обязательно позвонишь, – кивнул папа, взяв себя в руки и приободрившись. – Только завтра. После десяти вечера звонить неприлично.
– Это же Оля, – улыбнулся Володя.
– В первом часу ночи неприлично звонить даже Оле, – папа подошел, хлопнул его по плечу и улыбнулся в ответ. – Завтра позвонишь.
Ольге он все-таки позвонил. Тихо набрал номер.
– Алло, – сонно ответила трубка.
– Привет, – полушепотом поздоровался Володя.
– Привет, – в сонном голосе стало возникать недовольство.
– Я тебя люблю, Оленька, – поспешил Володя.
Трубка на секунду умолкла. Затем Оля снова заговорила, но голос звучал мягче. Видимо, она все же решила сменить гнев на милость.
– Я тебя тоже. Ты куда пропал? Не звонишь, не подходишь, дома нет. Я волнуюсь.
– Я... – Володя запнулся. – У меня тут очень много всего произошло. Давай завтра встретимся, и я тебе все расскажу. Хорошо?
– Хорошо.
Они договорились, где и когда встретятся, и Володя попрощался. На кровать завалился, чувствуя усталость, но сон не шел. И он долго еще лежал и глядел в потолок.
По потолку разбегались причудливые тени. В этих тенях, в рисунке на обоях ему виделись маги, способные движением руки подчинить себе злющего офицера милиции, и кремлевские башни, и изгиб Москвы-реки.
Володя сам не заметил, как заснул. Во сне был все тот же изгиб реки. Только Кремля не было. На берегу чуть поодаль стояла деревенька, и в деревеньке этой творилось что-то неладное.
...Среди домишек высился боярский терем, высокий и красивый.
Боярину Кучко принадлежало несколько деревень по Москве-реке, но люба ему была именно эта. Оттого и терем здесь заложил с особой любовью. Тут и жил, покуда лихо не случилось.
Князь Юрий на чужом дворе чувствовал себя как дома. Двор был широк и пуст, дворовый люд попрятался. За спиной остался частокол, ворота и перепуганные, но любопытные деревенские. Да свои люди, что отвечали за десницу и шуйцу да берегли спину.
– Ката зови! – потребовал князь и огладил окладистую бороду.
Кто-то из княжьих людей метнулся за ограду. Боярин же, что стоял перед ним и держал ответ, сжался, втянув голову в плечи, но стоял крепко, с вызовом. Это злило князя. Он сердито дернул рукой, проредив на клок бороду. От боли злости прибавилось.
– Где кат?! – взревел во всю глотку.
Палач, широкоплечий детина со злыми бегающими глазками, был уже рядом.
– Здесь, княже.
Юрий недобро посмотрел на палача:
– Где тебя носит, шельма?
Кат смиренно молчал. По опыту знал, что князя злить не с руки. А коли осерчал, лучше и вовсе слова не говорить. Потому лишь прятал взгляд, водя очами по забору, просевшим, чуть не вросшим в землю избенкам, широкому, утоптанному до каменистого состояния двору, да людишкам, перепуганным и бледным.
– Внемлю, княже, – подал голос кат, не дождавшись повеления.
Князь расправил плечи. Хрустнуло вовсе не по-княжески.
– Повелеваю, – пророкотал князь. – Взять сего боярина, имя которому Кучко, и карать люто, покуда хвалу петь не начнет Богу единому и власти, Богом данной. А после забить до смерти. Тело псам скормить, чтоб и памяти не осталось.
Боярина трясло. В глазах стояла смертная тоска и страх пред лютой смертию. Кат, что сам трепетал пред князем, к провинившемуся боярину устремился с поспешностью, достойной лучшей челяди. Кучко лишь вобрал голову в плечи и стиснул в дрожащих пальцах странного вида обережку – круглую бляху с хитрым символом, начертанным одной линией.
Через минуту двор наполнился криками боли. Любопытные людишки дали деру. Князь смотрел на мучения боярина с мрачным удовлетворением. Потом принялся морщиться. А как крики стали невыносимыми, поспешил прочь.
Боярин Кучко орал до хрипу. Потом связки стали сдавать, да и дух нечестивого боярина уже торопился покинуть бренное тело и устремиться на Божий суд, откуда путь ему был один – ко вратам ада. Но кат свое дело знал справно. И муки боярские продолжались.
Недюжие магические способности спасали боярина многократно, но только не в этот раз. Несмотря на всю свою силу, маг не мог избежать страданий, которым подвергалось тело. Он был занят тем, чтобы не отдать то, что дороже жизни, врагам. И от беспомощности своей телесной страдал в разы сильнее душою.
К ночи князю доложили, что боярин Кучко дух испустил, но прежде бормотал что-то, словно Господа и светлого князя поминал.
Поминал боярин и в самом деле князя Юрия. Причем не только князя, но и весь его род до седьмого колена. Только слова были не светлыми хвалебными, а черными и паскудными. И еще кричал он нечто совсем непонятное о некоем «грязном облаке», что на источники ляжет...
Юрий о том не узнал. Напротив, услыхав о «покаянии» и кончине нехристя возроптавшего, успокоился и на радостях от такого повиновения пащенков Кучковичей велел взять с собой. Взяли. Приняли в услужение.
Это дело князю Юрию, по смерти прозванному Долгоруким, аукнулось черным днем. Не стоило князю слушать наветы да верить поклепу на боярина. Хоть в деревнях по реке Москве, что Кучко принадлежали, и поклонялись богам прежней веры, а слова гадкого, на которое осерчал князь Юрий, боярин не говорил.
Незачем было чародею недобрым словом поминать князя, который не то что в магах разбору не имел, а и о волхвовании не ведал вовсе. Никогда бы не связался маг с простым, хоть и власть имущим смертным. Всегда бы договорился. Вот только князь слушать ничего не хотел. И последний вопрос, что мучил умирающего боярина, в одно слово умещался: «Кто?»
Кто тот скрытый враг, что, используя князя Ростово-Суздальского и великого князя Киевского, отобрал его владения и попытался отбить у него два мощных, необычно близко расположенных источника, что находились на холмах у реки Москвы?
И хоть князь Юрий завладел землями боярина и заложил на тех землях город, он так никогда и не узнал о той мощи, что попала в его руки. Город еще долго звался Кучковым, затем сменил имя, прозвался Москвой.
А потомки боярина-мага Степана Ивановича Кучко потери не забыли и не простили. Нет, не те сыновья Кучко, коих князь Юрий взял в Суздаль. И не дочь боярина Улита, на которой женил своего сына Андрея, прозванного Боголюбским. Были у опального боярина и другие отпрыски, не отмеченные в летописях и памяти людской, но имевшие свою собственную память, более крепкую, нежели у потомков, что ушли с Ростово-Суздальским Долгоруким, многое к рукам прибравшим...
На кухне пахло крепким свежесваренным кофе. Мама стояла у плиты и жарила глазунью. Папа по традиции листал какую-то распечатку и хмурился.
– Доброе утро, – приветствовал их Володя. – Мам, извини. Я вчера задержался, и с фотографиями не вышло. Сегодня в десять дома, как штык. И все тебе покажу.
Он уселся к столу. Мама неуловимым движением стряхнула яичницу со сковороды на тарелку. Всегда удивлялся, как у нее так получается жарить яичницу, что та не только не пригорает, но скользит по сковороде.
