весьма внятно изложил версию дель Ла-Гуарди: Сабич без ума от Каролины, он не хочет, чтобы прервалась их связь. Но скажи мне, Расти, где прямые доказательства близости между ответчиком и погибшей? Несколько телефонных звонков, которые могли быть вызваны служебной необходимостью? Никаких дневников. Никакой записки, присланной в букете цветов. Никаких любовных писем. И твоя личная секретарша мало что знает.
– Ничего не знает, – уточняю я.
Сэнди прав. Как я сам не заметил эту слабину в доводах обвинения? В качестве обвинителя я непременно обратил бы внимание на эту «мелочь». Но я стараюсь подавить в себе возрождающуюся надежду. Нико не дурак, выжмет все, что можно, из такого существенного обстоятельства, как постель. Я показываю на распечатки телефонных звонков.
– В октябре мне было несколько звонков из квартиры Каролины.
– Да? Кто возьмется утверждать, что звонила именно Каролина? Вы тогда вместе работали над серьезным делом. Насколько я помню, возник горячий спор по вопросу опеки над одним мальчиком. Как его звали?
– Вендел Макгафен.
– Да, Вендел. Тяжелое было дело, множество вновь обнаружившихся обстоятельств, о которых приходилось думать даже дома.
– Зачем я попросил Липранцера не запрашивать регистрацию моих телефонных звонков?!
– Это задачка посложнее, – кивает Сэнди, – но я считаю, что человек с чистой совестью чувствует себя вне подозрений и не будет загружать детектива лишней работой.
Мне нравится, как Сэнди расставляет точки над i. Так оно и должно быть. Как у фокусника: ловкость рук и никакого мошенства.
– А миссис Крапотник? – напоминаю я Сэнди особу, которая якобы видела меня у дома Каролины.
– Нам еще многое предстоит обсудить. Если тебе хочется поскорее убраться из прокуратуры округа Киндл, самого ужасного места на свете, тебе, естественно, не обязательно ехать в Ниринг, к себе домой. Никто не отрицает, что ты бывал у Каролины. Как-никак на стакане есть твои пальчики. – Сэнди улыбается загадочной испанской улыбкой. Постепенно вырисовывается убедительная линия его защиты. – Нет, дель Ла-Гуарди не может поговорить по душам ни с тобой, ни, допустим, с твоей женой. Он в трудном положении, Расти. О тебе давно поговаривали. Половина юристов в нашем округе теперь думают, что подозревали о твоей связи. Но слухи к делу не подошьешь. У обвинения нет свидетелей, которые собственными глазами видели, что ты спишь с этой женщиной. Обвинение не может докопаться до мотивов преступления. Я был бы более уверен в благополучном исходе дела, если бы не проблема твоих показаний. – Его большие темные глаза встречаются с моими.
Проблема моих показаний? Он имеет в виду стоящий передо мной выбор: говорить правду или не говорить. Но это вопрос будущего. В конце концов, наша задача состоит в том, чтобы посеять сомнение.
– Не исключено, что, когда дель Ла-Гуарди изложит обвинительное заключение, присяжные заседатели задумаются, не явился ли ты жертвой случая.
– Или жертвой сфабрикованного дела.
Сэнди – разумный рассудительный человек. Он снова устремляет на меня серьезный проницательный взгляд. Он не хочет, чтобы между нами были недомолвки. Время, однако, поджимает. Сэнди смотрит на часы. Я дотрагиваюсь до его руки:
– Что, если я скажу, что Каролина была задействована в одном процессе, когда подкупили одного прокурора? И что обвинителем на этом процессе выступал Томми Мольто?
Прищурив глаза, Сэнди долго молчит.
– Пожалуйста, разъясни.
Я вкратце рассказываю о «папке П.», о которой я никому ничего не говорил. Дело о подкупе прокурора является прерогативой Верховного суда округа.
– И что же дало твое расследование?
– Ничего не дало. Оно прекратилось в тот день, когда я ушел с должности.
– Его необходимо продолжить. Могу рекомендовать одного человека. Или у тебя есть другая идея?
Сэнди вытаскивает изо рта сигару и аккуратно давит окурок в пепельнице, надевает пиджак и, вздыхая, говорит:
– Нападать на прокурора, выдвигая встречные обвинения, – такая тактика нравится клиентам адвоката, но отнюдь не убеждает присяжных. Достаточно того, о чем я уже говорил: твое сопротивление политике дель Ла-Гуарди, твое увольнение с работы. Эти факты бросают на него тень и объясняют его желание засудить тебя во что бы то ни стало, несмотря на недостаточность улик. Поэтому, прежде чем выходить со встречным обвинением, необходимо хорошенько все взвесить. Доказав низкие намерения обвинителя, можно выиграть процесс, но явление это редкое.
– Я понимаю, мне просто хотелось, чтобы ты знал о «папке П.».
– Я благодарен, что ты сказал мне о ней.
– Я чувствую, что за всей их затеей что-то кроется. Ведь я… – И тут неожиданно поддавшись непонятному порыву, я выпаливаю то, что так долго не позволяла сказать гордость: – Ведь я невиновен, Сэнди, правда невиновен!
Сэнди наклоняется вперед и похлопывает меня по руке, похлопывает так, как умеет только он один. На его лице – глубокое сочувствие и печаль, выработанные долгим опытом. Встречая понимающий, как у верной собаки, взгляд его карих глаз, я сознаю, что Алехандро Стерн, один из самых лучших, самых искусных адвокатов в городе, слишком часто слышал такие пылкие заверения в невиновности.
Глава 19
Без десяти два мы с Джейми Кемпом встречаемся на углу Гранд-стрит и Файкр-стрит с Барбарой. Втроем мы идем отсюда к зданию суда. Под его колоннами на ступенях нас уже поджидает орава репортеров. Я знаю запасной выход из здания через полуподвал с отопительными установками, но мне приходит в голову мрачная мысль, что может наступить такой день, когда возникнет еще более острая необходимость ускользнуть от назойливой прессы и телевидения, и потому решительно протискиваюсь сквозь шумную толпу с гудящими микрофонами и нацеленными на меня камерами, твердя на ходу: «Никаких комментариев».
Стэнли Розенберг с Третьего канала, красивый парень, если бы не торчащие вперед передние зубы, оставив своего оператора, первым пробивается к нам. Мы с ним давно обращаемся друг к другу по имени.
– Есть вероятность, что вы выскажетесь перед объективом?
– Нет.
Кемп пытается вмешаться, но я отстраняю его.
– Если передумаете, – говорит Стэнли, – обещайте первое интервью мне.
– Потом, все потом, – говорит Джейми.
Надо отдать должное Стэнли: он не теряет чувства юмора, представляется и начинает разговор с Кемпом. Интервью на телевидении перед судом, говорит он, всем пойдет на благо. Стерн попросил меня не делать никаких заявлений, но Кемп на ходу бросает: «Мы подумаем, подумаем». Мы с ним с обеих сторон загораживаем Барбару от наседающей оравы журналистов. Стэнли степенно вышагивает позади.
– Что вы думаете о том, что Реймонд Хорган будет свидетельствовать против вас? – выкрикивает Стэнли напоследок.
Я быстро оборачиваюсь. Он щерится во весь рот, обнажая неровные зубы; понимает, что достал меня этим вопросом. Откуда он это узнал? Наверное, это его предположение, сделанное после того, как ему в руки попал список свидетелей. Розенберг давно связан с Реймондом, и чутье подсказывает мне, что он упомянул его имя не случайно.
Через вращающиеся двери мы входим в здание. За нами гурьбой вваливаются журналисты и радиокомментаторы с магнитофонами. Телевизионщиков сюда не допускают.
Мы идем по коридору к лифтам. Я дотрагиваюсь до ладони Барбары, которая держит меня под руку.
– Как ты? – спрашиваю я.
Взгляд у нее озабоченный, но она говорит, что нормально. Стэнли не так хорош, как на экране, добавляет она. На экране они все хорошо выглядят.
Я встречаюсь с достопочтенным Эдгаром Мамфри, председателем Верховного суда округа Киндл. Эд ушел из прокуратуры примерно в то время, когда я начинал. Даже тогда он внушал благоговейный ужас, причем по одной причине: он был очень богат. Его отец открыл в нашем городе сеть кинотеатров, которые со временем выгодно переделал в гостиницы и радиостанции. Эд, естественно, делал вид, что равнодушен к отцовскому состоянию. Он прослужил прокурором около девяти лет, затем занялся частной практикой, но недолго, год-два, а потом сел в судейское кресло. Он показал себя неподкупным опытным судьей; правда, ему чего-то не доставало, чтобы считаться блестящим профессионалом. Председателем Верховного суда он стал в прошлом году. Пост этот считается преимущественно административным, хотя председатель самолично решает вопросы о привлечении к суду и заслушивает подсудимого, когда тот признает себя виновным на ранней стадии процесса.
Я сажусь в переднем ряду темноватого, отделанного в стиле рококо зала заседаний. Рядом со мной Барбара в дорогом темно-синем костюме. Удивляюсь, зачем она надела шляпу с черной вуалью. Я подумываю, не сказать ли ей, что до похорон еще далековато, но она никогда не понимала черного юмора. Неподалеку три художника с местных телестанций торопятся запечатлеть мой римский профиль. За ними журналисты и зеваки, которые ждут не дождутся увидеть, как я буду реагировать на обвинение в убийстве.
Ровно в два часа в зал входит Нико дель Ла-Гуарди, за ним семенит Мольто. Нико скрывается в небольшой боковой комнате и оттуда через открытую дверь охотно отражает град репортерских вопросов. Окружной прокурор строит из себя важную шишку. При появлении Нико Барбара крепче сжала мою руку.
Когда двенадцать лет назад я познакомился с Нико, сразу угадал в нем сорванца-хитрована из эмигрантского семейства. Этот тип людей хорошо знаком мне еще по школе и по улице. Я не хотел быть похожим на них, не хотел быть хвастливым говоруном, как Нико. Но мы сблизились с ним, поскольку оба были новичками в прокуратуре. Вместе ходили завтракать, помогали друг другу составлять документы. Потом в результате национальных различий мы разошлись. После нескольких лет секретарства при председателе Верховного суда меня сочли достаточно подготовленным для работы в прокуратуре. Нико, как и многие
