малейших колебаний, сняла с ямы крышку. Увидевши страусовые яйца, она проворно вытащила их на свет. Мы с Алаби успели только крикнуть: «Ой, положи их скорей обратно!» – и мигом превратились в изваяния. А стояли как раз лицом к хижине, самыми правыми в шеренге изваяний.
Ашаби не поверила своим глазам, когда вдруг увидела перед собой два новых изваяния вместо нас. Она огляделась по сторонам, но все же не заметила у хижины никого, кроме себя самой, и так растерялась, что мгновенно потеряла рассудок. Через несколько секунд и когда к ней вернулся рассудок, она торопливо подбежала к нам в обличье новых изваяний, и она трясла нас изо всех своих сил и громко выкрикивала наши имена – может, мы снова обернемся обычными людьми, – но все было напрасно, и к нам не возвращался наш живой облик. Окончательно растративши силы и когда ничего не изменилось, Ашаби горестно разрыдалась, и она неистово проклинала себя, восклицая, что, если б ей удалось заранее вспомнить о предостережении Колдунной Владычицы или про наш запрет, она, конечно, не стала бы снимать крышку и вынимать из ямы страусовые яйца.
Вскоре наступила ночная темнота и скрыла от Ашаби окрестные джунгли вместе с хижиной. Теперь она осталась в темноте совсем одна, а поэтому перепугалась еще сильнее, или вдвойне. Она горько рыдала перед нами (изваяниями) много часов, а потом вернулась в хижину и продолжала удрученно рыдать там одна среди полной тьмы.
А мы хоть и с огромным изумлением, но очень уязвимо чувствовали, если к нам что-нибудь прикасалось, когда поневоле замерли в обличье изваяний. И слышали любой разговор. Но наших слов никто услышать не мог. Так же как никто не мог заметить, дышим ли мы или нет – а мы дышали, – и не понимал, что у нас осталась возможность думать, видеть, чувствовать и проч., будто мы обычные люди.
Едва наступило утро, к хижине явилась на своем страусе Колдунная Владычица. Она слезла со страуса, и она положила перед нами (в обличье изваяний) свежую связку хлыстов, а ее птицы расселись по нашим плечам и головам. После чего Колдунная Владычица вошла в хижину, где рыдала наша младшая сестра Ашаби. И Колдунная Владычица въедливо спросила у нее:
– Так как поживают оба твоих брата? Как они поживают? Их уже обличила моя ловушка? Изменила им обоим обличье? – А наша сестра упала перед ней на колени, показала в нашу сторону рукой и с горькими слезами ответила ей навзрыд:
– Помогите им, дорогая бабушка, они превратились вчера вечером в извая… – Но Колдунная Владычица устрашающе глянула на нас и сурово перебила нашу сестру, говоря:
– Прекрасно! Я очень рада, что у меня появились два новых изваяния. Они, конечно, нарушили мое предостережение! Прекрасно! – С этими словами и свирепым хохотом Колдунная Владычица отвернулась от Ашаби, которая надеялась, что та вернет нам прежний облик, и, оставивши ее (Ашаби) в хижине, подошла вперевалку к нам. И она положила перед нами связку хлыстов. А вынувши из связки один хлыст и прежде чем бичевать нас, проговорила: – Да-да, я всегда знала, что в один прекрасный день настанет прекрасный день, когда вы нарушите мое предостережение и ловушка обличит вас передо мной! – Тут Колдунная Владычица принялась бичевать нас одного за другим и без всякой пощады. Изодравши хлыст, она вытягивала из связки следующий, и безжалостное бичевание нескончаемо продолжалось. Оно продолжалось, пока Колдунная Владычица не изодрала об нас все хлысты.
Едва Ашаби увидела, с какой жестокостью бичует нас Колдунная Владычица, она упала перед ней на колени и стала слезно умолять ее вернуть нам наш человеческий облик. Но нещадная бичевательница безжалостно сказала ей так:
– Да ни за что на свете! Прощение в моих джунглях строжайше запрещено! Ни один вторженец или оскорбитель не получил у меня прощения, которое ненавистно мне до глубины души! А ты, как зачинщица гнусного милосердия, сама превратишься завтра утром в злотворного страуса, и я буду ездить на тебе, потому что этот (она ткнула пальцем в заклятого страуса) уже становится от старости дряхлым и его пора сменить.
Сказавши Ашаби о таких своих намерениях, Колдунная Владычица уселась на страуса и с громкими песнями поехала, как обычно, по узкой тропе, которая уходила в джунгли, а птицы, тоже как обычно, кружились у нее над головой. Когда она бичевала нас, мы рыдали от нестерпимых мук, и мы пытались броситься что было сил наутек, но не могли даже пошевелиться. После отъезда Колдунной Владычицы Ашаби возвратилась в хижину. Она отчаянно печаловалась, и она все время поглядывала на нас в окно с надеждой, что мы примем наш прежний облик, но ее надежда так и не оправдалась.
За несколько дней после нашего превращения в изваяния и когда Перистая Женщина, или Колдунная Владычица, ежедневно приезжала нас бичевать, Ашаби настолько исхудала от горя, что у нее по всему телу выпирали из-под кожи острые кости. Она безысходно сидела в хижине – одинокая, печальная и худая. Но в первый день, услышавши, что Колдунная Владычица собирается превратить ее наутро в страуса, она (Ашаби) попыталась убежать – от страха и столь ужасающей доли, – да не смогла бросить нас на произвол Колдунной Владычицы и, проплутавши несколько часов по окрестным джунглям, вернулась обратно. У нее не хватило решимости выкинуть нас из памяти и оставить одних.
Едва Ашаби возвратилась – примерно к часу ночи – и присела в углу хижины, дверь отворилась и на пороге показался древний старик. Он был очень дряхлый и сгорбленный от своего древнего возраста. И он ходил, опираясь на толстую палку. Его палка сверкала, как если бы ее все время полировали. Едва вошедши в хижину, он торопливо доковылял до высокой табуретки перед очагом и сел. И он положил свою палку на пол возле очага. А наша сестра Ашаби устрашенно вскочила и даже перестала рыдать. Устроившись на табуретке, старик подобрал с полу несколько сухих щепок и положил их в очаг, а сверху положил на них большое полено. Потом снял свою стародавнюю родовую шапку, вынул из нее два искрометных камня, взял по камню в каждую руку и принялся ударять камень об камень, пока искры не подожгли сухие щепки, которые сначала слабо тлели, но потом быстро разгорелись, и через несколько минут в очаге заполыхал яркий огонь, высветивший все темные углы мрачной от ночного времени хижины, а старик начал греть над огнем свои древние кости. Я видел через окно все, что он делал, хотя мы с братом по-прежнему стояли возле хижины как изваяния.
Нам удалось ясно разглядеть этого старика, потому что свет из очага ярко высветил все пространство хижины. Старик был одноногий, и он бесперестанно шаркал ногой по полу и гулко горготал горлом и шмыгал носом. И вот, значит, он одноного шаркал по полу, а ножки у табуретки тем временем подломились, и старик стал заваливаться прямо в очаг. И нам открылось через окно очень потешное для нас огневое действо – мы увидели, как старик попытался не упасть всем телом в очаг, а у него вдруг загорелись волосы, потому что, пока он барахтался, чтобы не упасть, ему на голову сыпалась с потолка прокопченная пыль, и она занялась от жара из очага трескучим огнем. Старик поспешно вскочил, но огненная боль отшибла у него память, и он забыл подхватить с полу свою палку и одноного, вопя от боли, метнулся в угол хижины, где затаилась Ашаби, а когда упал на нее, так ошалел от страха, что кинулся, по-прежнему без палки и на одной ноге, в противоположный угол хижины, где окончательно рухнул, когда услышал вопли Ашаби.
А мы – незамеченно для себя и немо для всех, кто захотел бы нас услышать, потому что мы оставались в обличье изваяний, – хохотали от всей души и до полного забвения наших бед. Да и Ашаби, тоже незамеченно для нее, расхохоталась так весело, что от нее мигом отступили всяческие печали. В ту ночь мне стало понятно, что смех – отеческий врачеватель любых страданий. Ведь он избавил Ашаби, хотя она
