где-нибудь в темном уголке, разрезали перочинным ножом рыбешку на кусочки и обсасывали каждый неторопливо и осторожно, чтобы ни капельки слюны не уронить ненароком. Засохший кусочек рыбы не давал сытости, но вкус салаки долго держался во рту и подкреплял дух: мы преодолеем все невзгоды, мы вернемся живыми обратно, на свои салачьи местечки. Когда однажды утром Преэдик обнаружил: чья-то чужая рука пошарила в его заплечном мешке и уперла последние рыбки — это подействовало на него почти как смерть первого из числа призывников, ослабевшего то ли от голода, то ли от болезни. Будто гнетом придавило оттого, что у тебя под боком вор, и оттого, что на войне свой же товарищ может одним махом лишить тебя как веры и надежды, так и воспоминаний. Но из мешка еще долго попахивало рыбой, где-то в складках завалялась маленькая чешуйка, и от этой маленькой чешуйки, едва видимой глазом, исходил такой крепкий запах, что голова начинала кружиться и в глазах темнело.
В ту самую минуту, когда Преэдик встречает на своем пирсе причаливающую лодку с уловом, в своей квартире за несколько сотен километров от Абруки, в далеком городе Тарту, выходит на балкон его одногодок с такой же седой головой. Он не замечает осенних ароматов, долетающих с заливного луга, и не заглядывается на небо, чтобы определить, улетела ли последняя ласточка с берегов здешней реки на берега Нила. Он оглядывает веревочки, натянутые вдоль балкона, смотрит внимательно, потом с удивлением, затем с недовольством и восклицает в негодовании:
— Жена, иди сюда и посмотри!
— На что мне смотреть?
— Большего безобразия вообразить нельзя. У нас не осталось ни одной вяленой рыбешки, кроме несчастной камбалы. И та тощая — светится, будто витраж в соборе.
Он поводит крупной седой головой:
— Помоги нам, Господи!..
Жена, сочувственно глядя на него, замечает:
— Ты у нас что малое дитя. Словно вот-вот конец света наступит, коли на веревке вяленой салаки не осталось.
— Так и есть, — подтверждает он с самым серьезным видом.
Этот человек не заядлый рыболов. Но родом он с островов и зовут его Юхан Пеэгель.
Соленые ветры не дубили его кожу на морских промыслах, в страшных штормах не спасал он салачьи снасти. Всю свою долгую жизнь он занимался наукой и готов утверждать, что на кафедре или в академии порой случаются такие же штили и шквалы, как в открытом море. Академик Юхан Пеэгель углубился в исследование красот и богатств родного языка, написал несколько книг о Сааремаа — об островитянах во времена седой страны и об островитянах периода последней войны. Он сам участвовал в этой войне. Его мобилизовали в городе Тарту, и у него в заплечном мешке не было вяленой салаки. Тот день академик вспоминает так: «Я точно не помню, что запихнул в мешок, если вообще что-то запихивал. А если и запихивал, то машинально, в подавленном состоянии. Потому что накануне пришло известие с Сааремаа, что всех моих близких сослали в Сибирь. Пришибленный этой страшной вестью, я и поехал на войну».
Судьба была к нему благосклонна. Он не умер от голода, его не ранили, а когда бойня закончилась, солдат снова отправился в Россию, разыскал в местах поселения свою мать и увез домой. Буквально выцарапал ее с превеликим трудом и без документов. Случай исключительный, но жестокие времена и нравы как бы отступили перед сыновьей любовью и под воздействием мундира воина-победителя. Затем, на протяжении многих лет, Пеэгель не напишет о войне ни единой строчки. Он учится, занимается исследованиями и приобретает знания. А если берется за перо, то тему разрабатывает глубоко, серьезно, оригинально. Говоря о Сааремаа, он не может пройти мимо морских промыслов:
«Салакуша — госпожа Балтийского моря. Нельзя писать об истории Балтики, тем более об истории острова Сааремаа без упоминания о ней. Там она не сходит с обеденного стола. А люди, которые ее ловили? Как, где, когда и чем? И что с ней бывает потом, после улова? Обо всем этом можно было бы написать несколько толстых книг, где неразрывно переплетутся история, этнография, ихтиология, навигация, фольклор и, разумеется, языкознание.
…Прежние двенадцативесельные суденышки, где по большей части гребцами были молоденькие девушки, а в кормчих — бывалый рыбак, совместная жизнь в прибрежных домиках на протяжении всей весенней путины. Предсказания улова — по состоянию моря, направлению ветра и другим приметам. Покупатели. Переработка — потрошение, разные виды засолки, слабый и крутой, вяление и наконец потребление или продажа. Занятный рассказ о том, как с острова Муху ездили на континент, в Вильянди, — на одних санях бочки с салакушей, на других фураж для двух лошадей, свои продукты и запасные полозья (деревянные быстро истирались, вторые брали про запас). Обмен вели баш на баш — мера салакуши за меру зерна. Всю зиму плели новые сети и мережи из самими же выращенного льна, свивали хребтовые веревки из конопли. Видите — целый набор домашних ремесел да еще соответствующие технические, как говорят современники, культуры с поля. Одна лишь терминология всех этих процессов дает материал для солидной докторской диссертации по лингвистике! А люди — жизнь и благосостояние многих семей зависели от тебя, салакуша — госпожа Балтийского моря!»
Как жалко, что у самого Пеэгеля не нашлось времени написать подобное исследование или книгу. Он изучал поэтические образы в народных песнях и нашел, что у эстонцев почти двести синонимов для обозначения молодой девицы. Если бы академик изучал жизнь и историю салаки, то наверняка выяснилось бы, что салака и салакуша не единственные слова, какими называли и почитали госпожу Балтийского моря. Местами уважение к салаке было столь велико, что на полуострове Сырве, например, только салаку называли РЫБОЙ. Пошли за рыбой, пришли с рыбой, засолили рыбу, поели рыбы. Были же еще окуни, ерши или плотва, но салака была всем рыбам Рыба. Par excellence[1], как говорят французы.
Протянутые на балконе веревочки пусты. Академик сам вялил на них рыбу. Но за лето вся салака съедена. Сегодня утром выяснилось, что ничего не осталось. Что за жизнь такая, когда рыбы нет! Увидев, как опечалился академик, супруга потихоньку надела куртку и направилась за покупками. На рынке салаки давно не видно, в магазине хоть что-то есть. Это что-то называется «Салака в томате».
На кухне Юхан открывает консервную банку. Отрезает порядочный ломоть хлеба, намазывает маслом и крошит лучок. Затем подцепляет раскисшие в томате рыбешки и кладет на хлеб. Они пахнут не рыбой, а томатной пастой. Будучи филологом, Пеэгель про себя определяет, мол, о подобных консервах следовало бы сказать не пища, а продукт.
— Адье, Балтика, — неожиданно для себя самого произносит академик. Супруга понимает смысл этих слов. А он добавляет: — Эстонцы уже столько лет живут в условиях свободы, а бедная салака все еще томится в томатном затворе.
С бутербродами на тарелке человек устраивается перед телевизором, чтобы послушать проповедь и взглянуть на озабоченного Папу.
Святой отец говорит:
— После тягостных годин снова воссиял свет свободы, которая прежде всего означает свободу религиозную. Принята демократическая конституция, жизнь граждан строится на принципах мира и братства.
Под взглядом Папы Пеэгель как бы в некой растерянности жует свой хлеб и размышляет: «Ну какое это братство, когда мы своего вековечного брата, свою любимую салаку морим в томатном соусе. Представителю какого бы народа вы ни дали попробовать сей продукт, он нипочем не узнает всех достоинств балтийской рыбки».
Между тем Папа продолжает:
— …чтобы обеспечить Эстонии будущее на принципах единодушия, мира и прогресса, будущее, в котором господствовали бы братство и солидарность в рамках международного сообщества, стремящегося ко все большему уважению и взаимопроникновению…
Академик согласно кивает: устремиться в этом направлении действительно надо. Но также следует восстановить братство и солидарность в отношении салаки, восстановить к ней уважение. Наша свобода, наша культура не станут полноценными без культуры салаки, без почтения к ДУХУ САЛАКИ.
— На что это похоже? — спрашивает он у жены. — Столько лет уже живем на свободе, а вяленой салаки нет ни в одном магазине!
