— Неси ужин.
Тут же подали ужин.
— Налей пиалу коньяка.
Выхлебав содержимое пиалы, Аббасов молча принялся за трапезу. Я давно слышал, как бурчит у меня в животе, поэтому, увидев аппетитные манты на подносе, не смог удержаться. Опустился рядом с любимой женой директора и начал уплетать манты за обе щеки; в считанные минуты уничтожил почти пол- лягана.
— Ну и жрешь ты, куда так спешишь? — рявкнул директор на супругу. — Объедаешь меня!
— Вай, да съела я всего парочку! — испуганно вскинулась она.
— Ха, она еще смеет мне врать! Иди принеси еще.
Через минуту появился второй поднос с горкой манты. Я и на этот раз решил не отказываться от угощения.
— Проверь запоры, включи сигнализацию, — приказал директор, вытирая масляные руки. — И не забудь спустить с цепи собак.
Свет погас везде, в доме оборотня стало темно, как в могиле. Адыл-коварный крадущимися шагами направился к сараю. «Наверняка замышляет очередную подлость», — подумал я, пускаясь за ним. Войдя в темный сарай, Аббасов включил карманный фонарик и стал рыться в захламленном стойле. Наконец, видно, он нашел то, что искал: вдруг куча угля, сваленная в середине сарая, сдвинулась в сторону вместе с полом. Показалась небольшая дыра шириной с ящик из-под чая. Адыл опустился в нее, нажал на какую-то невидимую мне кнопку (теперь я понял, что он искал в стойле); тихо скрипнув, медленно ушла в землю тяжелая железная дверь. Пройдя несколько шагов, Аббасов осветил еще одну дверь. Пощупав руками за филенкой, он нашел короткую веревочку, отцепил ее и дверь словно провалилась. Аббасов ползком опустился вниз, щелкнул выключателем — вспыхнул свет.
Подвал был невелик, метров пять на пять. Сильно пахло сыростью. Вдоль одной стены стояли ящики с коньяком, водкой, дорогими винами. Вдоль другой — ящики с атласом, бархатом. Потолок, стены подвала обложены цементными плитами, а пол — глиняный. Отмерив от двери два шага, оборотень опустился на корточки, стал по-собачьи разрывать землю руками. В углублении появился какой-то блестящий железный палец. Адыл выдернул его, в образовавшуюся щелв вставил ключ, трижды повернул. И вдруг левая бетонная стена подвала начала медленно уходить в землю. Передо мной появилась другая стена, сплошь состоящая из ниш. С одной из них Аббасов снял большой чемодан, открыл крышку. Я еле сдержал крик изумт ления: он был битком набит сто- и пятидесятирублевыми купюрами! В жизни я не видел так много денег. Оборотень небрежно бросил в чемодан давешние пачки десяток, пятерок и трешек, закрыл его, водворил на место. Затем снял другой. Этот был полон разными драгоценностями: золотыми монетами, посудой, украшениями. Адыл-директор взял три золотые монетки, опустил в карман…
А когда он открыл третий чемодан… признаться, я слегка перетрусил. В нем лежали, холодно поблескивая, три пистолета. Один из них Аббасов сунул в карман. Кое-как уняв дрожь в теле, я уже было изготовился прыгнуть на преступника, оглушить и связать его, затем отвезти в милицию. Еле уговорил себя не делать этого: по всему, оборотень готовится на новое, крупное преступление со всей шайкой и, поспешив, я могу испортить все дело. Пришлось по-прежнему молча следовать за Аббасовым. Через полчаса мы поймали такси и помчались в неизвестном направлении.
— Спасибо, шапочка моя! — прошептал я.
— Погоди благодарить, — ответила она. — Самое трудное еще впереди…
Тайное совещание в подземелье
Такси мчалось по опустевшим улицам, держа курс за город. Пошли кривые улочки, глинобитные заборы. Машина остановилась перед неожиданно появившимся обрывом. Аббасов протянул шоферу десятирублевую бумажку.
— В час ночи жди меня здесь!
Таксист, молоденький парень вороватого вида, об-радованно схватил десятку, поцеловал бумажку, сунул в карман.
— В час ноль-ноль буду как штык, ака.
Кругом стояла такая темень, такая зловещая тишина, что не будь у меня на голове волшебной шапочки, я бы, наверное, шагу ступить не посмел.
Миновав мусорную свалку, зашагали по руслу высохшего ручейка. Метров через пятьсот вылезли на правый берег, спустились на дно оврага и остановились у высокого глинобитного дувала-пахса[8]. Открыла нам старуха лет семидесяти, а может, и девяноста, похожая на вопросительный знак — так согнули ее годы. Разговаривать она почти не могла, из беззубого рта вместо слов вылетал какой-то змеиный свист. Настоящая Баба-яга, можете мне поверить. Переселилась из сказки в этот таинственный дом.
— Ты сильно запоздал, верблюжонок мой…
— Такси не было, — буркнул сын верблюдицы. — Все собрались?
— Собрались, собрались, верблюжонок мой. Тебя ждут.
Баба-яга ввела нас в переднюю, отодвинула умывальник вправо — перед нами появилась квадратная дыра со ступеньками, ведущими вниз. По ним мы спустились в подземелье, пол которого был укрыт дорогими коврами. Воздух спертый, душно. Гости, ожидавшие Аббасова, почти все возлежали на атласных подушках, кто в майке, кто вообще по пояс голый. Духота, видно, одолевала. Пристроившись в стороне, я начал не спеша изучать каждого из них, стараясь запомнить все, даже самые незначительные приметы, что потом могло нам здорово пригодиться.
В дальнем углу сидел, небрежно развалясь, здоровенный детина с бычьей шеей, с борцовской фигурой. Тугие мышцы его извивались под кожей, как разъяренные змеи. Двумя пальцами он колол орехи и миндаль и горсточками бросал в рот. Брови его казались веревкой, свитой из конского волоса, до того были черны и густы. После каждого слова он отдувался, как паровоз, спускающий пары.
Справа от Борца сидел человечек с восковым лицом, он то ли сильно вспотел, то ли обмазал лоб маслом — на нем сверкало отражение лампочки.
Слева от Борца устроился парень лет двадцати-двадцати пяти с длинным лошадиным лицом, на левой щеке глубокий багровый шрам. Все тело покрыто татуировкой: свившаяся кольцом змея, могила с крестом, кинжал, голова женщины, надписи вроде «Не забуду мать родную», «От работы кони дохнут»… Я его окрестил Лошадью.
Противоположный угол занимал такой толстый, пузатый человек, что я даже вспотел, представив, как он спускался в подземелье по узкому проходу. Дышать ему было трудно, издавал он лишь какие-то хрипы и свистки…
У самых дверей на корточках сидел такой худющий парень, что я без труда сосчитал все его двенадцать ребер. Тонюсенькая шея, по-видимому, не могла удержать головы, которая то и дело бессильно падала на грудь.
— О-о, учитель явился! — пронесся по подземелью вздох радости и облегчения. Все присутствующие вскочили на ноги, стали кланяться Аббасову, приложив руку к сердцу.
Адыл-коварный прошел на почетное место, обложенное пуховыми подушками, сел. Худющий парень, держа сложенные ладони перед лицом, прочел короткую молитву, которую закончил словами:
— Да останется милиция всегда с носом, аминь!
— Аблоху акбар! — присоединились остальные.
После этого начались обычные расспросы о здоровье, житье-бытье, о делах. А какое у таких бытье, какие дела?.. Разговор коснулся городских новостей, разных слухов. Толстяк, тяжело отдуваясь, сказал, что жизнь становится все труднее и труднее, что милиции помогают дружинники, представители народного контроля, и есть все основания полагать, что органы добьются своего — в корне изведут ихнего брата.
— Не дрожи так сильно, трус! — прикрикнул на него Адыл. И повернулся к соседу: — Муталь, встань!
