— Ну разве так можно? — попробовал я раз урезонить ее.
— Не твое дело, шалопай! — огрызнулась она. — Я хочу хорошенько досадить этой болтунье Хаджар.
Кроме исполнения обязанностей личного шофера бабушки, я с папой занялся заготовкой дров на зиму: срубили старую высохшую урючину, распилили на колоды, потом я наготовил массу кизяков, которыми обложил все наши плоские крыши; еще съездили с бабушкой на рынок, продали все ее сухофрукты — персики, урюк, яблоки.
Как-то с отцом мы вскапывали огород под ранние помидоры. На тропинке появилась бабушка. В одной руке она несла пузатый чайник, в другой — тарелку изюма. Папа сел пить чай, а я продолжал изо всей силы махать кетменем.
— Хашимджан, жеребеночек мой, а почему ты не пьешь чай? — очень уж заботливо поинтересовалась бабушка.
— Я только что напился воды.
— Как ты считаешь, сынок, может, настало время засылать сватов к дочери Хаджар? — еще мягче, еще заботливее спросила бабушка.
Да, не напрасны были мои опасения.
— Не надо, — отмахнулся я, точно мне пощекотали между ребер. — Мать болтливая, значит, и дочка выросла такая же.
— А что скажешь насчет дочери тетушки Халчи?
— Так ведь она не ходит, а переваливается, как утка.
— Пусть Рашидахон станет тогда моей снохой.
— Мне вертушки не нужны.
— А кто тебе нужен?
— Мне нужна Фарида.
— Это которая Фарида?
— Которая здорово умеет лепить пельмени. Из психбольницы.
— Из психбольницы?.. Ты, видно, сам с ума сошел! — бабушка угрожающе двинулась на меня.
На мое счастье во дворе появился секретарь сельсовета. Очень взволнованный.
— Товарищ Кузыев! — крикнул он издали. — Только что звонили из города. Приказано вам срочно выехать.
И плакал я, точно отца родного потеряв…
Я лечу в город. Выжимаю из машины все, на что она способна, и мне все равно кажется, что стою на месте. Неужели Салимджану-ака опять плохо… Ведь ему нельзя было так переутомляться… Неужели… Нет, нет — об этом нельзя думать. А может, Адылу удалось бежать? Предположения, одно страшнее другого, отравляли сознание.
Дорога перед домом Салимджана-ака была чисто подметена, густо полита водой. На спиленном высохшем тополином стволе, брошенном у дувала и заменявшем скамейку, сидели аксакалы. Во двор входили и выходили не знакомые мне люди… Глаза мгновенно застлала мгла, сердце бешено заколотилось: значит, сбылись мои худшие опасения. Выходит, я лишился самого дорогого человека, наставника и учителя, не смог с ним даже попрощаться, услышать его последние слова!
Проклятая смерть!.. Я не мог больше сдерживаться: громко заплакал и, причитая, как у нас принято в кишлаке «О-о, отец, на кого ты нас покинул?! Оставил сиротами!» — направился к дому. Навстречу мне выбежал Нигмат-ака, бледный, расстроенный.
— Хашимджан, да ты что? Прошу тебя, успокойся!
Я зарыдал пуще прежнего:
— Ты сердце мое унес с собой, отец родной, как мне жить теперь без тебя?!
— Кому говорят, успокойся?! — крикнул Нигмат-ака, загораживая мне дорогу.
Оттолкнув его, я ринулся в калитку, чтобы успеть попрощаться, припасть к груди своего бесценного наставника… и застрял прямо на пороге, как машина, у которой неожиданно кончился бензин.
Двор был переполнен народом: соседями, друзьями Салимдясана-ака. Веранда, похожая на салон трамвая, была битком набита сотрудниками милиции — погоны так сплошь и сверкали. Во дворе на сури разместились ребята из самодеятельного ансамбля: как раз в тот момент, когда я сунулся в калитку со своими стенаниями, они заиграли огневую плясовую. И только тогда я понял, как невероятно оплошал. Но как теперь быть? Стыд и срам! Да и Салимджан-ака может обидеться!.. Надо найти выход. Дайка притворюсь сейчас пьяным. Ведь именно в пьяном виде люди вытворяют разные нелепости.
Я раскинул руки, завертелся на месте, громко притоптывая ногами, дрожь в которых еще не унялась.
— Э, посмотрите, Кузыев припожаловал!
— Припожаловал, да пьян вдребезги!
— Видно, опять на ревизии побывал!
— Пляши, парень, поддай огоньку!
— Вот так оно и бывает: сами напьются — и ничего, а глотнем мы, грешные, — так сразу на пятнадцать суток!
Я, разумеется, прекрасно слышал эти то осуждающие, то восторженные возгласы, но, как говорится, ноль внимания — продолжал свой исступленный танец. Мало того, вытащил в круг двух девушек из городского паспортного стола, потом еще двух парней, совсем незнакомых, а зрителей заставил хлопать в такт, что они и исполнили с удовольствием. Я уже стал изнемогать от усталости, когда круг вдруг распался.
— Хашимджан, сын мой! — навстречу мне шел Салимджан-ака. Я застыл, ожидая нагоняя. Но Салимджан-ака по-богатырски обнял меня, оторвал от земли, чмокнул в лоб.
— Карим приехал, сынок, Карим наш вернулся!
…Карим-ака оказался парнем что надо: даже выше, стройнее, чем описывал полковник. Точно его специально изготовили в каком-нибудь люкс-ателье, чтобы люди любовались.
— Если я не ошибаюсь, вы — Хашимджан, — сказал он, подходя ко мне.
— Да, он самый, — пробормотал я и замолк. Так уж я устроен: то невпопад начну говорить, пока люди не обалдеют, то, когда нужно, слова путного не найду, чтобы поддержать разговор. Стою как истукан, улыбаюсь какой-то неживой, нарисованной улыбкой. Спасибо, Карим-ака сам заговорил.
— Я знаю, Хашимджан, вы скрасили горькое одиночество отца… — Он вздохнул. — Очень благодарен вам за это.
— Да уж, какое уж там…
— Я получил все письма, которые вы писали вместе с отцом. Спасибо.
— Не стоит.
— Я просто зачитывался вашими шутками. Да вы прирожденный юморист!
Не находя слов, я просто кивнул головой. И что это я молчу, точно воды в рот набрал? Ведь этим я ставлю Карима-ака в неудобное положение! Не моей же идиотской улыбочкой подошел он любоваться!
— Карим-ака, надеюсь, мы с вами еще наговоримся вдоволь, — наконец проговорил я. — Если вы не против, пойду помогу по кухне. Вон сколько народу обслужить надо…
Я переоделся в гражданское, засучил рукава и пошел, и пошел трудиться. Дым стоял коромыслом: бегом носил полные чайники, подавал шашлыки, подбрасывал дрова в очаг, менял тарелки (правда, штук пятнадцать поколотил с первого захода), — в общем, опять почувствовал себя в норме. И трудился до глубокой ночи, пока не ушли последние гости. Показал-таки гостям и Кариму-ака, что я верный и любящий сын своего приемного отца полковника Атаджанова.
