«Нет, вы не были мне настоящим отцом»
Наутро меня ждали новые радостные вести. Собрались мы в кабинете Али Усманова на летучку. Здесь я узнал, что Хашимджану Кузыеву, то есть мне, присвоено звание младшего лейтенанта. Полковник Усманов назначен начальником областного управления милиции; его кандидатура уже утверждена в Министерстве. А мой учитель полковник Атаджанов вот уже неделя, как руководит нашим отделением. Была еще четвертая новость… вы уж простите, не подумайте, что хвастаюсь — ведь в этом грехе кое-кто до сих пор частенько упрекает меня, — но если промолчу, то получится, что скрываю правду. А я этого не люблю. Значит так. Младший лейтенант милиции Хашимджан Кузыев, оказывается, назначен исполняющим обязанности начальника отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, то есть ОБХСС. В масштабе района, конечно.
Прощаясь с нами, Али Усманович улыбался, но мы-то видели, что ему немножечко грустно.
— Друзья мои! — сказал он. — Вы все знаете, что некогда я был рабочим, пришел в милицию по настоянию Салимджана-ака и по зову сердца. И если завоевал некоторый авторитет, то это благодаря коллективу, то есть вам, дорогие друзья. Я навеки обязан своему наставнику, воспитателю и другу Салимджану-ака, а также нашему умнице-парторгу Каромат Хашимовой. Говорят, кто не работает, тот не ошибается. Я тоже совершал ошибки, есть у меня свои недостатки; но товарищи, когда было нужно, всегда наставляли меня на путь истинный. Я очень полюбил и наших молодых работников, таких, как Сурат Арипов, Адыл Шарипов, Хашимджан Кузыев. Они хорошо начинают, лучше, чем я, хотя трудностей у них поменьше, чем у нашего поколения. Надеюсь, мои молодые друзья, вы нас и впредь не подведете. Я… мне… мне очень трудно расставаться со всеми вами… — На этом месте полковник совсем растрогался и, чтобы не показывать своих чувств, быстро вышел из кабинета.
Этот день оказался для меня по-настоящему радостным. Но помня, что есть слово «авторитет», я уселся за свой стол с таким мрачным и озабоченным лицом, точно размышлял о каких-то мировых проблемах. Однако надолго меня не хватило. Вскочил как ужаленный с мыслью: «А вдруг люди начнут говорить: «Вы посмотрите, как возгордился! Ходит, точно палку проглотил! Неужели зазнайку-карьериста пригрели!» И я пошел по кабинетам, шутил, смеялся, сыпал анекдотами. Так прошел день. А к концу я вдруг понял, что ударился в противоположную крайность… Ох, трудно быть начальником!..
Дома я застал Салимджана-ака вместе с сыном, за столом на веранде. Видно, крупно поговорили: оба нахмурены, не глядят друг на друга. У дверей стоит упакованный чемодан Карима-ака, сверху лежит плащ. Заметив их состояние, я ушел к себе в комнату, переоделся. Потом нащипал лучины, разжег самовар и лишь после этого вернулся на веранду. Однако снова невпопад.
— Карим, я считаю, ты поступаешь опрометчиво, — взволнованно говорил Салимджан-ака.
— У меня нет другого выхода, — отвечал Карим-ака, не подымая головы.
— Все же ты должен подумать и обо мне, ведь я не так уж молод…
— А вы? — Карим вскочил с места. — А вы думали обо мне, вы помнили, что я ваш сын? Настоящие отцы, если сын попал в беду, делают все, чтобы спасти его. А вы что сделали? Можно сказать, связали по рукам и ногам, как барана, и сдали в милицию.
— Я выполнял свой долг, сын…
— Вы хотели быть чистеньким перед людьми, государством, перед своей совестью, не так ли?
— Так, сын. Не чистеньким, а чистым, — твердо отвечал Атаджанов, хотя нелегко, видно, ему это давалось.
— Да вы пеклись о своем авторитете, о своей чести и совести, но ни капельки не подумали обо мне, о моей больной матери. Променяли мою судьбу и жизнь матери на свой авторитет!
— Но ты ведь совершил преступление! — стукнул Салимджан-ака по столу кулаком. — Каждый преступник, кто бы он ни был, должен понести заслуженное наказание.
— Не притворяйтесь!
— Как ты со мной разговариваешь?!
— Я разговариваю с вами в последний раз. — Карим-ака опустился на диван. — Поэтому и должен высказать все, что думаю. Вот вы сказали, что каждый преступник должен быть наказан. На это я ответил, что вы лжете. Почему я так сказал? Потому что вы вызволили из тюрьмы соучастницу многих преступлений, женщину, которая вроде оклеветала вас, облила грязью, — Шарифу Усманову.
— Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.
— А я, ведь я тоже признался?
— Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.
— Не все ли равно?
— Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.
— Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!
— Молчать! — взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. — Откуда ты набрался этих мерзостей?
— Отпустите!
— Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?
— Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.
— От кого?
— Письмо было без подписи.
— И что же тебе писали?
— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
— Я его изорвал.
— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять- таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
— Довольно! — простонал Салимджан-ака.
— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
— На дорогу дать тебе денег?
— Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
