Худайберды Тухтабаев
Свет в заброшенном доме
Часть первая
БЫЛА У МЕНЯ МАМА
Повестка
Скажу откровенно: кишлачные ребята меня недолюбливают. И потому дали обидное, по их мнению, прозвище Многодетный. Но я на это не обижаюсь. Потому что я в самом деле многодетный – детей у меня ни много ни мало: пятеро. Это мои братья и сёстры. И за всеми за ними смотрю я сам: одеваю, кормлю, уроки проверяю, ругаю, хвалю. Словом, воспитываю.
Я немного сутулюсь, да и ростом малость отстал от сверстников. Всё это, наверное, от того, что постоянно ношу на руках или на плечах кого-нибудь из младшеньких.
Мама у нас работает трактористкой. С рассвета до поздней ночи пропадает на поле. Естественно, ей не до детишек. А папа, тот совсем не умеет ладить с этой мелюзгой: он одно – они другое, он улыбается – они плачут, он хмурится – они смеются, тогда папа хватает чапан и айда из дому в чайхану. Обходитесь, мол, сами, как хотите.
Я знаю, почему кишлачные мальчишки сердятся: из-за меня они вечно получают от родителей нагоняй. «Ты, шалопай, целыми днями собак гоняешь на улице, а вон Ариф, твой ровесник, и хорошо учится, и за младшенькими смотрит, и хозяйством вертит!..»
Ариф – это я.
Однажды ребята собрались утопить меня в арыке. (В котором воды-то кот наплакал.) «Валяйте топите, – согласился я. – Давненько не имел такого удовольствия – искупаться». – «Мы с тобой больше не водимся, – заявили мальчишки. – Ты подводишь нас своим усердием». – «Хотите анекдот про Ходжу Насреддина?» – предложил я. Кстати сказать, наше селение так и прозвали: Афанди[1] кишлаком. Потому что у нас все до ужаса любят смешить друг друга анекдотами из жизни прославленного плута Ходжи Насреддина. Их у меня, этих анекдотов, миллион. Со мной мало кто может потягаться. Даже Алим, Рыжий с Восточной махалли, даже Махмуд Чалма с Речной улицы. А ведь они оба считаются признанными мастерами рассказывать афанди!
Вот и сейчас. Сижу на крыше, лущу кукурузу, сам себе анекдоты рассказываю, сам себя смешу, скрашиваю одиночество… А невдалеке отсюда, на пустыре за оврагом, мои дружки-товарищи, будто назло мне, запускают воздушных змеев. Всё небо заполнено ими, большими и маленькими, ярко раскрашенными. Они то медленно плывут в голубом просторе, то ныряют вниз, трепеща яркими хвостами, то опять взмывают ввысь. Кажется, там настоящий птичий базар.
Эх, взять бы сейчас своего змея и тоже дунуть к ребятам. Кукурузу можно ведь долущить завтра. И хлев можно не чистить – корова всё равно не даёт ни грамма молока! А для этой коровки ещё надо кукурузных стеблей нарезать… Думаете, на этом всё? Как бы не так: ещё дров наколоть надо… У-уф, когда я всё это переделаю?
Нет, пойду всё же малость поиграю, дела не убегут…
Я уже и встал было на ноги, когда заметил на улице Хайита Башку. Он гнал перед собой овец, а над головой бережно нёс оранжевого змея. Хайит тоже увидел меня.
– Эй, красавица! – закричал он. – Чем вы там, на крыше, ханум[2], занимаетесь? Одеяло стегаете, к свадьбе готовитесь?
– Сам ты ханум, – разозлился я.
– Всем известно, что ты ханум и есть. Разве не правда, что ты посуду моешь, а?
– Неправда!
– И что бельё стираешь?
– Ложь!
– И что корову доишь?
– Сейчас я тебя голышом кокну!
– Даже и то неправда, что ты глаза усьмою[3] подводишь, а пальчики хною красишь? – Хайит Башка заржал, показывая свои крупные кривые зубы. Я швырнул в него пустым початком, но он, к сожалению, просвистел в сантиметре от его широкого, как змей, уха. Я выхватил другой початок, но Башка отбежал на безопасное расстояние и начал приплясывать, поводя плечами, и кривляться:
Вот так. Житья мне не дают, олухи. Получат дома взбучку от родителей – выходят на улицу и всю злость на мне вымещают. Пусть не радуются, мы ещё поквитаемся. Вот подрастут малость мои дети, научатся вертеться по хозяйству, а я ударюсь в игры. Днями и ночами буду на улице пропадать, такие штуки буду выкидывать, что эти недотёпы от зависти лопнут. А сейчас не могу я пойти играть, ну никак не могу. Дела останутся несделанными. Мама расстроится. А я очень люблю маму, очень-очень, потому и не могу расстраивать её, хочу, чтобы она никогда не плакала. Мама тоже очень любит меня: «Какое счастье, что по глупости, по молодости поторопилась я тебя родить, мой ненаглядный! Что бы я сейчас делала без помощничка своего?!» Братики мои и сестрички малы ещё: Султану – двенадцать, Зулейхе – одиннадцать. Султан – человек настроения. Захочет – работает как осёл, не захочет – тоже упрётся как осёл, с места не сдвинешь. Зулейхе я сам специально работы поменьше даю, ведь девочки такие хрупкие, а хрупких надо беречь, считаю я. Братишка Усман слишком мечтателен. Целыми днями только и знает, что рисует. Мы большие надежды возлагаем на Усмана. Думаем, он художником станет. Потому-то я совсем не обременяю его работой. Я так полагаю: если у него будет больше свободного времени, то он будет больше рисовать, а коли много рисует, быстрее станет художником. Пятилетний Аман похож на только что вылупившегося из яйца воробышка: клювик постоянно раскрыт. Просит есть – и всего-то делов. Такого обжоры я не видывал – он даже спит с открытым ртом.
Самой младшей сестрёнке, Рабии, совсем недавно исполнилось два годика.
– Эй, приятель! – донеслось до меня.
