огороженные кустами клочки земли с чахлыми побегами кукурузы и бобов. Поля казались неприветливыми, уставшими. Для Камау это было не ново. Еще задолго до того, как возникло движение мау-мау, скудные земли, принадлежавшие кикуйю, отличались от обширных земельных угодий поселенцев.
Влево от дороги убегала тропинка. На миг он замер, словно в нерешительности, потом ступил на тропу, и глаза его просветлели. Там, внизу, его деревня. Долина нежилась в густой тени деревьев. Значит, речка еще не высохла. Вот он уже на берегу Хонии. Вид реки согревал его сердце, и он долго глядел на извивающуюся среди холмов ленту, прислушивался к ее тихому журчанию. Острое чувство радости охватило его, но тут же он вспомнил о прошедших годах. Река, наверное, не узнает в загрубелом человеке мальчишку, который так часто нырял в прохладную, живительную воду.
А он рад ей, как сестре. Давно уже у него не было так легко на сердце.
Еще издали он увидел женщин, пришедших на реку за водой. Вот старая Ваньюки, ее глухонемого сына убили англичане. Ваньюки — общая любимица. Для каждого найдется у нее и улыбка, и лишний кусок.
Как встретят они его? Когда-то его любили и уважали во всей округе. Разве он не боролся за их землю? Ему хотелось побежать к ним, закричать: 'А вот и я! Вернулся!' Но удержался — ведь он мужчина.
День добрый!
Несколько голосов отозвалось. Остальные же, с грустными, изнуренными лицами, словно не слышали приветствия. В чем дело? Неужели он пробыл в лагере так долго? Радость улетучилась, и он тихо спросил:
— Вы не узнаете меня?
Тогда они снова взглянули на него, холодно и пристально, словно не хотели узнавать. Наконец Ваньюки заговорила с ним, но в голосе ее не было ни радости, ни теплоты.
— Камау, ты вернулся?.. Мы думали… — она запнулась.
Только теперь он заметил, что женщины удивлены, даже испуганы. Они украдкой смотрели на него и быстро отводили глаза, когда встречались с ним взглядом.
'Меня и за своего уже не считают', — с горечью думал он. От женщин Камау узнал, что старой деревни с хижинами, разбросанными по обоим склонам холма, уже нет, а вместо нее выстроили новую. Рот и родная деревня не дождалась его, а как он скучал по дому, по друзьям! По отцу, матери и той, о которой старался даже не вспоминать и все-таки грезил ею все эти годы. Мутони! Сердце забилось чаще. Ведь они были женаты всего две недели, когда Камау схватили англичане. Как и многих других, его наскоро допросили и бросили за решетку. Все эти годы ни на миг не забывал он родного дома, красавицы жены.
Его друзья в лагере тоже тосковали по дому. Он вспомнил заключенного из Муранги. Как-то в карьере они дробили камень, и этот человек вдруг выпрямился и тяжело вздохнул. Его выцветшие глаза уставились вдаль.
— Что случилось, друг? Что с тобой? — спросил Камау.
— Моя жена ждала ребенка, когда меня забрали. Не знаю даже, что стало с ней.
— А когда меня сцапали, — подхватил другой заключенный, — у нас только что родился малыш. Как мы были счастливы, да вот только радоваться пришлось недолго.
И все эти годы они ждали, когда вернутся домой. Им казалось, что в этот заветный день они словно родятся заново и жизнь начнется сначала.
У Камау детей не было. Он еще и выкуп за жену не уплатил сполна. Но теперь все устроится. Он найдет работу в Найроби, отдаст долг родителям Мутони. И впрямь жизнь начнется заново. Родится у них сын, он будет расти в отцовском доме. Радужные картины близкого будущего проносились в голове Камау, и он все ускорял шаг. Ему хотелось… не бежать, нет — лететь, чтобы приблизить минуту долгожданной встречи. Он был уже почти на вершине холма. Как удивятся родные, замучают его расспросами! Но он не станет рассказывать им всего, что пришлось перенести: о работе на строительстве дороги и в карьерах, когда за спиной у тебя вечно торчит надзиратель и не скупится на зуботычины — стоит лишь разогнуть спину и перевести дыхание. Сколько унижений он снес, зная, что сопротивляться бесполезно! Душа его кровоточила от обиды и ярости.
— Придет день, и настанет конец вазунгу{1}! Народ получит свободу, и тогда — ему даже трудно было представить, как это будет, — уж, во всяком случае, его никто не сможет унизить!
Взобравшись, на. вершину холма, он остановился. Вся долина была как на ладони. Вон и новая деревня— ряд за рядом теснятся глинобитные хижины, озаренные косыми лучами быстро заходящего солнца. Над ними клубами вьется темно-голубой дымок. Вид был завораживающий, и Камау на миг даже позабыл о старом доме. Кроваво-красное закатное солнце пятерней растопырило лучи, которые таяли в серой мгле, сгущавшейся над окрестными холмами.
Он уже брел по улицам деревни, не узнавая никого из встречных. Незнакомые люди показали ему, как пройти к родительскому дому. У входа во двор он остановился, чтобы перевести дух. Вот она, долгожданная, минута. На трехногом табурете, сгорбившись, сидел отец. Как он сдал за эти годы! Камау стало до слез жаль старика. И все же он дожил, дожил. Дождался сына!
— Отец!
Старик не ответил, только взглянул как-то странно, бесстрастно. Камау стало не по себе. к нетерпению примешивались горечь и обида,
'Что он, не видит меня, что ли? Может, ион встретит меня так же, как женщины на реке?'
На улице голые малыши кидали друг в друга комочки глины. Солнце уже село, скоро взойдет луна.
— Отец, ты не узнаешь меня? — Надежда покидала его, уступая место разочарованию и усталости.
Вдруг он увидел, что старик дрожит как лист. Уставился на него, а в глазах страх. Появились мать и братья. Они сгрудились вокруг Камау. Мать, совсем уже старая, припала к немуи заплакала навзрыд.
— Я знала, мой сын вернется. Я знала, что он жив.
— Кто же вам сказал, что я умер?
— Да этот Каранджа, сын Ньогу.
И тогда Камау все стало ясно: и почему дрожит отец, и почему его так встретили женщины у реки. Одно странно: ведь он ни разу не встречался с Каранджей в лагерях, откуда бы тому знать о его судьбе? Сейчас, впрочем, этоне имеет значения. Он хочет увидеть наконец Мутонт. Где же она? 'Мутони, я здесь, я вернулся!' — чуть было не закричал он. Мать почувствовала тревогу сына. Она взглянула на старика отца, а потом сказала просто:
— Мутони ушла.
Камау оцепенел. Невидящим взглядом окинул 6'деревню, словно грустная и длинная дорога лишила его зрения. Ему хотелось спросить, что произошло, но он боялся услышать ответ. Он не мог поверить, что Мутони нет. Но, вспомнив женщин у реки, глядя сейчас на своих родителей, он понял, что это правда!
— Она была хорошей дочерью нам, — говорила мать. — Она ждала тебя и терпеливо сносила все невзгоды. Потом пришел Каранджа и сказал, что ты мертв. Отец ему поверил. Поверила и она и целый месяц тебя оплакивала. А Каранджа зачастил к нам. Он ведь твой ровесник, ты же знаешь. Потом у нее родился ребенок. Мы бы оставили ее у себя, но у нас не хватало еды. Англичане забрали последнее. Мы отпустили ее с Каранджей. Другие женщины поступали еще хуже — уходили в город. Здесь остались только больные и старики.
Он ничего не слышал. Холодная горечь сдавила горло. Его предали. Даже отец и мать ему изменили. Каранджа… Они враждовали с детства… Верно, пять лет — немалый срок. Но почему она Все-таки не дождалась? Как они позволили ей уйти! Камау готов был проклясть все на свете: женщин на реке, деревню и всех ее жителей. Но не мог произнести ни слова. Горечь душила его.
— Не сберегли, — прошептал он и в гневе выбежал из дома.
— Послушай, сынок, сынок!..
Большая желтая луна взошла над восточным краем долины. Ее разверстое око бесстрастно взирало на убитых горем стариков. Сын снова покинул их!
