Дочь Дугласа Джонса чутко прислушивалась к голосу мужа, взлетавшему над шепотом листвы и воем ветра, и сердце ее часто билось в груди. Как непохожи его песни на скорбные псалмы, что пели в доме ее отца! От этой мысли счастливые слезы набегали ей на глаза. По субботам и воскресеньям он водил ее на танцы. Молодежь собиралась на лесной поляне. На обратном пути они отыскивали укромное местечко и предавались любви в высокой траве, Для Мириаму то были ночи неведомого счастья. Колючие сосновые иглы покалывали спину, она стонала, будто пригвожденная раскаленным железом, призывая мать и несуществующих сестер на помощь.
Казалось, и Вариуки счастлив: разве не чудо, что он, оборванец, сирота (отец его, служивший в составе английского экспедиционного корпуса, сложил голову в первую мировую войну в Танганьике), завоевал любовь девушки из богатого дома! Он перебирал в памяти события своей жизни, начиная с работы на плантациях пиретрума под палящим солнцем и студеными ветрами в Лимуру и до молочной фермы в Моло. Воспоминания всякий раз обрывались на разговоре с Дугласом Джонсом и старейшинами. Вариуки никогда уже не быть веселым и беспечным. Никогда он не забудет^ как злорадно кудахтали Дуглас Джонс и старики, унижая его мужское достоинство в присутствии женщин — Мириаму и ее матери.
Никогда! Он им покажет! Настанет и его черед посмеяться над ними.
Беспокойная нотка все слышнее звучала в его песнях — горечь несбывшихся надежд. Голос его дребезжал, как зубья пилы, впивавшейся в дерево. Вскоре он уволился с лесопильни, отвез Мириаму в Лимуру к своей престарелой матери, а сам как в воду канул. Доходили слухи, будто его видели в Найроби, Момбасе, Накуру, Кисуму и даже в Кампале. Будто бы он отсидел в тюрьме и вроде бы женился на девушке из племени луга и да.
Мириаму ждала. Лежа в холодной постели летними ночами, она вспоминала мгновенья сладкой боли под сенью ильморогского леса, на ложе из папоротников и травы. Родители отказались от нее, впрочем, она все разно не вернулась бы к ним. Она ждала ребенка, и это служило ей утешением; трогало и ласковое отношение свекрови. Родился малыш, и жизнь наполнилась смыслом. Снова поползли слухи: белые готовились к войне между собой, черных юношей, сыновей родной земли, вербовали на эту бойню. Неужели правда? Внезапно объявился Вариуки. Ей сразу бросилось в глаза, как он изменился. Стал скуп на слова. Куда подевался весельчак, вечно насвистывавший песенки? В чем причина такой перемены? Пробыв дома неделю, он вдруг объявил: поеду воевать. 'Непоседа, — сокрушалась Мириаму, — чем ему дома плохо?'
Вариуки был одержим одной мечтой: стереть из памяти жестокое унижение, забыть насмешливые взгляды. Он сражался в Египте, Палестине, Бирме, на Мадагаскаре. О смысле войны, о том, за что воюют черные люди, он не задумывался. Лишь бы она кончилась поскорее. Может, удастся вернуться домой не с. пустыми руками? Тогда уж он добьется того, ради чего изъездил из конца в конец всю Кению. Англичане сулили черным солдатам денежное вознаграждение и работу, когда нечестивые немцы будут разбиты.
После войны он появился в Лимуру, исхудавший, но еще более утвердившийся в своей решимости. Недели две Мириаму грелась в отсвете былого пламени. Он рассказывал забавные истории о войне, пел сыну солдатские песни. С ней был ласков, как прежде, она вновь забеременела. Он стал подыскивать работу, На обувной фабрике в Лимуру бастовали рабочие, хозяева их уволили. Безработные осаждали ворота фабрики, предлагая свой пот и кровь в обмен на медяки. Забастовщики пытались помешать штрейкбрехерам — предателям общего дела, — но вмешалась полиция. Полицейские оттеснили дубинками пикетчиков и провели штрейкбрехеров но фабрику. Но Вариуки и здесь не повезло — видать, родился он под несчастливой звездой. Снова с толпами безработных бродил по улицам Найроби. Вернувшимся с войны солдатам не дали ни денег, ни работы, а 'праведные' англичане и 'нечестивые' немцы улыбались и пожимали друг другу руки.
Молодежь собиралась и Пумвани, Кариокоре, Шаури Мойо, горячо обсуждала, почему не берут на работу черных! но он на сходках не бывал. Вспоминал, как до войны батраки пробовали отстаивать свои права. Ни черта они тогда не добились, не добьются и теперь. Кроме стыда, память о юности ничего не вызывала. Не был бы он таким повесой, не пришлось бы сносить унижения от тестя. Молодежь говорила о демонстрациях, петициях, оружии, о том, чтоб силой прогнать белых из страны. Но его это не волновало. У него другая цель — добиться успеха. Настанет его Черед смотреть на Дугласа Джонса свысока. Таны самолюбия не заживали, лишали сна. Ему нет дела до того, что в стране хозяйничают белые и индийцы, что у них в руках и земля, и торговля, и промышленность. Призрак Дугласа Джонса в сером шерстяном костюме с жилетом, в шляпе и с зонтом-тростью неотступно преследовал его. Вариуки часто менял работу, испробовал все, был даже мелочным торговцем в Бахате. Брал партию носовых платков и карандашей у индийских купцов и сбывал их в розницу по цене, дававшей ему крошечный доход. Но разве это его призвание?!
Он все искал способа, как бы преуспеть, когда началась партизанская война мау-мау. Рабочих и безработных хватали прямо на улицах и увозили в концлагеря. Ему чудом удалось улизнуть, и он подался домой, в Лимуру. Его разбирала злость, но злился он не на белых и не на индийцев, — их он считал столь же незыблемыми, как горы и долины, — а на своих соотечественников. Как они смеют возмущать спокойствие?и мир, когда ему наконец удалось сколотить несколько пенсов, — а в войну какая уж торговля! Он верил в заведомую ложь, распускаемую англичанами, о скором благоденствии и радужных перспективах, открывающихся перед черными гражданами.
Примерно год он ухитрялся стоять в стороне от бушевавших в стране событий, отдаваясь одной снедающей его страсти. Но в конце концов его захватил водоворот, и он поплыл в распростертые руки колониальных властей, стал сотрудничать с англичанами. Лучше, чем сидеть в лагере или сражаться в лесу. Этот шаг не замедлил принести плоды. У соседей колонизаторы отняли землю, а его надел не тронули, даже добавили землицы за счет стариков и женщин, чьи сыновья и мужья гнили в заключении или боролись в лесу. Вариуки не был жестоким, он искренне желал, чтобы скорее кончился этот кошмар и можно было снова торговать, — даже теперь, в разгар сумятицы, его не покидал призрак Д. Джонса. Рана не заживала, мучила, как зубная боль, и требовала мести.
Джомо Кениата вернулся из ссылки. Вариуки всполошился, настроение у него испортилось. Что будет с ним и ему подобными, если партизаны победят? Выходит, зря он верил, что белые незыблемы, как горы…
Но приближение независимости обернулось для Вариуки неожиданным благом: покидая страну, колонизаторы дали ему ссуду. Он купил пилу с бензиновым мотором и открыл дровяной склад.
Страна получила независимость, сыновья земли вернулись из леса и концлагерей. Первое время Вариуки опасался возмездия, но люди устали, им было не до него. Справедливая борьба увенчалась победой, радость наполняла сердца, не оставляя места жажде мщения. Дела Вариуки пошли в гору, земляки, вернувшиеся с войны, не могли угнаться за ним.
Богатство — от бога. Господь его пощадил, и в знак благодарности Вариуки зачастил в церковь. Он и Мириаму водил с собой, они стали примерными прихожанами.
Мириаму страстно молила господа, чтобы он вернул ей прежнего Вариуки. Хвала всевышнему, ее сыновья грызут науку в сирианской школе. Вот Только Вариуки ее тревожит. Не слышно больше его песен, Простодушного смеха. В глазах появился холодный блеск, они внушают ей страх.
Теперь он пел лишь в церковном хоре. Не те песни, что когда-то полонили ее душу, а скорбные гимны, памятные ей по отцовскому дому. 'Сладостно имя господа на устах раба его!..' Вскоре он уже был солистом, играл на барабане — священники рассчитывали с помощью барабана залучить в церковь побольше африканцев. Вариуки посещал баптистскую школу, и в один прекрасный день навсегда расстался со своим языческим именем — нарекся Доджем В. Ливингстоном. Теперь он восседал в церкви на передней скамье и помышлял уже о месте церковного старосты.
Радость, как и горе, не приходит одна. Тесть и теща по-прежнему жили в Моло, но их достаток пошел на убыль. Они до сих пор не признали зятя, но, прослышав о его успехах, стали окольными путями разведывать, не согласится ли дочь их навестить. Мириаму и слышать об этом не желала, чем не на шутку рассердила мужа. 'Где же твое христианское всепрощение?' — возмущался Додж В. Ливингстон, и ей пришлось уступить. Он ликовал — день мщения все ближе!
Контора его была в Лимуру, но ему приходилось бывать по делам во всех концах страны. В тот год многим предпринимателям-индийцам пришлось покинуть Кению. Хозяева ильморогской лесопильни не приняли кенийского гражданства и лишились лицензии на торговлю. Они предложили Ливингстону стать их
