промолчать. Второй вариант куда вероятнее.
Вместо этого редактор звонит мне сам. Начало ноября, я все еще живу с родителями. Зовут редактора Сэм Кейн. Он говорит, что ему нравится мой стиль, и спрашивает, о чем я хочу писать в будущем. Я отвечаю, что не думал об этом, да и вообще собираюсь за границу — хочу увидеть мир и подумываю о написании романа. Он интересуется, когда я возвращаюсь. Я гордо заявляю, что, возможно, никогда. Кейн в ответ говорит что-то резкое. Однако он явно расстроен и, кажется, недоволен, что впустую потерял со мной время.
Когда я рассказываю родителям о звонке редактора, они впадают в ярость. Мать кричит, что я упустил свой шанс, отец называет меня безответственным. Оба требуют, чтобы я определился, чем собираюсь заняться в будущем. Я отвечаю, что хотел бы помотаться по миру: собирать виноград, работать в барах и на круизных теплоходах, и прочее в том же духе. О писательстве я даже не заикаюсь — наверняка в ответ услышу что-нибудь о «воздушных замках». Я не определился, объясняю я родителям, потому что не хочу определенности. Меня влекут свобода, приключения, неизвестность. Я хочу все начать с чистого листа.
Однако на путешествия еще нужно заработать. Шесть дней в неделю я вкалываю на складе, а по вечерам тружусь в пабе. Обе работы удручающе однообразны. На складе я — один из тысячи рабочих. Я уже забыл, чем там занимался. Память сохранила два смутных образа: картонные коробки, одежда, упакованная в целлофан, и длинные мрачные ряды вешалок. Время течет так медленно, что я постоянно бросаю взгляд на часы, торопя минуты, а стены и потолок моей темницы сжимаются, рождают чувство, что мне никогда отсюда не выбраться. А вот звуки я помню хорошо — из колонок, вмонтированных в потолок, льется музыка. Десяток назойливых хитов, которые радиостанция «Радио 1» крутит сутки напролет. Комментарии диджеев еще хуже: будто сговорившись, они, словно накачанные наркотиком герои «Прекрасного нового мира» Хаксли, без конца отпускают многозначительно-скорбные замечания. Та еще промывка мозгов: не думай, думать вредно.
Работа в пабе поживее, но я ненавижу ее сильнее, чем работу на складе. Там, по крайней мере, я невидим и безымянен, а здесь беззащитен и у всех на виду. Работа не дает забывать, что разум заперт на чердаке неуклюжей и неустойчивой башни, именуемой телом. Я ненавижу паб еще и потому, что, кроме меня, все, кто приходит туда, безмятежны и веселы. Я работаю, а владелец и посетители пьют, болтают и смеются. Кстати, неплохое определение для ада: одиночество без возможности уединиться; толпа, в которой никто не хочет составить тебе компанию. И конечно, меня нисколько не радует грошовая оплата. На обеих работах запрещается сидеть, поэтому к концу дня ноги отваливаются от усталости, а когда я ложусь в постель, подошвы ноют от боли.
После нескольких громких ссор родители решают махнуть на меня рукой. Теперь они лишь иногда, как бы невзначай, заводят за столом разговор о том, какие деньжищи загребают в газетах. Да за одну статью там платят столько, сколько ты зарабатываешь на складе и в пабе за неделю, не унимается мать. Даже если ты решишь отправиться за границу, продолжает она, было бы неплохо заработать перед этим немного наличности. Я отвечаю, что не знаю, о чем писать. Родители высказывают свои соображения, которые я отвергаю, но постепенно, почти против воли, неожиданно загораюсь.
Я звоню редактору и извиняюсь. Кажется, он успел забыть обо мне. Я предлагаю ему идею для статьи. Он отвергает ее. Предлагаю еще одну, и он соглашается. Восемь сотен слов, срок — следующий вторник. На прощание он спрашивает, не передумал ли я покидать Англию. Я отвечаю, что еще не решил. Не мешкайте, говорит он, а то поезд может уйти.
Последних слов оказывается достаточно. Хотя я продолжаю уверять окружающих, что до сих пор не принял решения, образ уходящего поезда не дает мне спокойно спать. Я пишу статью и отсылаю ее по факсу. На следующий день меня вызывают в складской офис. Звонит помощник редактора, уточняет, как пишется моя фамилия. Я собираюсь ретироваться, когда мастер замечает: «Похоже, с работой на складе покончено?»
— Надеюсь, что так, — пожимаю плечами я.
— Кто бы мог подумать! Не забывайте про нас, когда прославитесь.
На следующей неделе редактор приглашает меня в Лондон. Нацепив свой единственный костюм, я сажусь в поезд. До редакции добираюсь насквозь промокшим и минут десять безуспешно пытаюсь высушить волосы и одежду под сушилкой для рук в туалете. Сэм Кейн носит потертые джинсы и дырявый свитер. На вид ему за сорок. Седеющая шевелюра, манера самоуверенная, но добродушная. Я так смущен, что отвечаю с запинкой неестественно громким лающим голосом. В редакционном баре мы заказываем парового лосося, и постепенно я расслабляюсь. Сэм Кейн спрашивает, где я вижу себя лет через пять.
— На вашем месте, — пытаюсь отшутиться я.
Сцепив пальцы рук, Сэм Кейн наклоняется ко мне и говорит без улыбки:
— Джеймс, не рассчитывайте сразу на многое. Журналистика — профессия не для слабаков. Если хотите добиться успеха, придется запастись терпением и нарастить толстую кожу.
Тогда я ему не поверил, а зря. В начале 1995 года неудачи и разочарования преследуют меня. Снимать жилье мне пока не по средствам, поэтому я до сих пор живу с родителями. Три-четыре раза в неделю сажусь на поезд и отправляюсь в Лестер, Ноттингем или Дерби, где, стоя в темном переполненном зале и потягивая шанди, размышляю, что бы такое написать о четырех парнях, играющих на сцене. Я ощущаю себя страшно одиноким — и вовсе не потому, что рядом нет друзей. Блокнот в руках выделяет меня из толпы. Окружающие таращатся на меня: оценивающе, изумленно или презрительно. Во время концерта я стараюсь забиться в угол и потеряться в темноте и, как только зажигают свет, спешу испариться.
Выходит, что я променял ад на чистилище. Ко всему прочему, за эти вылазки мне ничего не платят. Сэм Кейн заказывает иногда статью-другую для своего издания, но происходит это редко и нерегулярно, а вскоре он признается мне, что думает уволиться из газеты и пуститься в свободное плавание. Я пытаюсь устроиться на работу в музыкальный еженедельник, отсылая туда бесчисленное множество рецензий без всякой надежды на опубликование. Подобный способ наверняка придумали ради того, чтобы заставить новичка поунижаться, но, по крайней мере, эти упражнения отшлифовали мой язык. Музыкальное издание отличается узнаваемым панибратским стилем «для своих» и привычкой резко менять интонацию от презрительно-высокомерной до неуместно восторженной в зависимости от позиции исполнителя в чартах, и мне приходится потратить бездну времени, учась подделывать этот стиль.
К тому времени я успел порастерять старых друзей. За год сменил двух подружек. Первая была дальней знакомой дальних приятелей, вторую я нашел в разделе «Одинокие сердца» музыкального еженедельника. Сегодня я почти забыл их обеих. Смутные лица, имена, голоса, какие-то мгновения в постели. Неловкое молчание в ресторанах и парках. Прощания на вокзалах — всегда одинаковые, менялись только названия станций. Предвкушение в начале — неловкость в конце. Странное чувство, будто то, что со мной происходит, я уже видел в кино. Словно встречаешься с призраками, хотя, по правде сказать, призраком для девушек был скорее я сам.
Моя журналистская карьера напоминает плутание в лабиринте. Я успеваю привыкнуть к ее прихотливым изгибам и подводным камням. К молчащему телефону; внезапным и необъяснимым переменам в настроении; тоскливому ужасу, который я ощущаю, дописав фразу. Скоро я подсознательно перенимаю манеры моего редактора. Становлюсь вызывающе холоден и одновременно несдержан, особенно с родителями. Чем вспыльчивее я, тем сильнее они обо мне беспокоятся. Чем сильнее они беспокоятся, тем невыносимее я себя веду. Иногда отец не дает мне спуску, а мать только беспокойно переспрашивает: «Ничего не случилось, Джеймс? У тебя все в порядке, Джеймс?»
Теперь я днями не вылезаю из-за письменного стола: пишу, читаю, веду бесконечные переговоры по телефону. Мать на цыпочках входит в мою спальню, аккуратно внося поднос с печеньем и чаем, легким завтраком или стаканом апельсинового сока и сэндвичами. Мне не нравится, что она обращается со мной как с беспомощным инвалидом, но я ничего не могу с этим поделать. За столом только и говорят, что о «Джеймсовой работе». Словно в мгновение ока я из маленького мальчика превращаюсь в громадного великана. Весь дом крутится только вокруг моей работы, и я не меньше родителей ощущаю себя рабом этой ситуации.
Читая дневник за 1995 год, я с легкостью перемещаюсь в прошлое и ощущаю, как туман вокруг меня сгущается и я бреду впотьмах; голова забита деньгами, которые я заработал или потратил, идеями будущих
