В сухую погоду от школы до дома ходу всего час. В сырую – на четверть часа больше. Мало того что дорога была скользкая, еще приходилось карабкаться по крутому лесистому склону, чтобы проезжающая мимо телега или автобус не забрызгали нас. В тот день погода была прекрасная. Мы миновали второй перекресток и уже отсчитывали последние полмили до дома под прикрытием длинные теней грэйнджеровского леса. Наконец завиделся старый дуб, возвышавшийся, словно маяк, на краю наших четырех соток.
Сразу за дубом на восток раскинулся выгон, за ним шло хлопковое поле, мертвое после августовского пожара. Он начался на том самом месте и летел через зелено-красные стебли хлопчатника, поглощая превосходные подушечки хлопка, готового к сбору.
Пожар уничтожил четверть годового урожая, а остальное почти все погибло от жара и сажи. Выгон, такой нежно-зеленый до пожара, огонь превратил в буро-коричневый. Пожар оставил отметину и на старом дубе. Пожар, который устроил сам папа, чтоб не допустить суда Линча над Т. Дж. Правда, никто, кроме нашей семьи и мистера Джемисона, не знал, что папа сам поджег поле. Было слишком опасно говорить об этом кому бы то ни было.
Дальше выгона пожар не перекинулся. Белые, которые собрались, чтобы повесить Т. Дж., вместо этого бросились на борьбу с огнем, пытаясь остановить его и не пустить на восток к грэйнджеровскому лесу. Ни один из шести тысяч акров[3] земли мистера Харлана Грэйнджера не пострадал.
Хлопковое поле было в ста футах[4] от нашего дома. Его отгораживала колючая проволока, которая бежала затем по тыльной стороны дома и до ворот палисадника. А дальше на запад каждую весну мы сажали кукурузу, соевые бобы, сахарный тростник и траву под сено. Пожар не тронул их, но это не имело большого значения, так как не сено, не соевые бобы и не тростник были нашим богатством. Наш доход целиком зависел от хлопка. Даже слишком уж зависел.
С подъездной дорожки мы сошли на тропинку, проложенную между высоченными камнями, и она привела нас к заднему крыльцу, с которого был вход прямо в кухню. На кухне, на своем обычном месте у железной плиты, мы нашли Ба. Она, стоя, помешивала что-то в горшке, от которого шел тяжелый дух вареной капусты. Достаточно было одного взгляда на нее, чтобы понять, на кого похож папа. Высокая, крепкая, ни намека на толщину, темная кожа того же орехового оттенка. Когда мы вошли, она обернулась к нам с улыбкой. Но при виде наших лиц улыбка быстро увяла. Годы научили ее угадывать неприятность, и она тут же захотела узнать, что случилось. Стейси рассказал ей про Ти-Джея, и, пробормотав: «О, господи», Ба продолжала рассеянно помешивать в горшке.
Стейси постоял, подождал и пошел за занавеску, отделявшую крохотную, как чулан, кухню от столовой, а потом в комнату справа, в которой он спал вместе с Кристофером-Джоном и Малышом. Они последовали за ним, а я осталась, чтобы спросить Ба, где мама, папа и мистер Моррисон. Выяснив, где они, я тут же отправилась через столовую и родительскую спальню в нашу с бабушкой комнату. Наконец я могла избавиться от школьного платья и влезть в любимые потертые брюки. Первым моим желанием было бросить платье на спинку стула, но, предвидя нагоняй за это, я готова была его повесить, когда услышала, как на подъездную дорогу свернул фургон, и, тут же решив, что делать в первую очередь, все-таки бросила платье на стул и выбежала из дома.
Наконец фургон остановился. Из него вылез мистер Моррисон. Он был такой огромный, больше семи футов, очень черный, а волосы седые. Несмотря на шестьдесят три года, мускулы у него были твердые, как железо. Улыбнувшись, он, как всегда, ласково поздоровался со мной низким, глубоким голосом.
– Привет, мистер Моррисон, – ответила я тихо.
Он вернулся к фургону и вытащил из кузова сенокосилку. Чтобы поднять ее, требовалось два человека, не меньше… Я молча следовала за ним по пятам.
– Что-то ты слишком уж притихла, Кэсси, – заметил он.
– Да, сэр.
– Что-нибудь случилось?
Я поглядела прямо на него.
– Ти-Джей… в следующем месяце у него суд.
Сначала мистер Моррисон как будто удивился, потом мягко погладил меня по голове своей огромной ручищей и произнес:
– Все лучше, чем ничего, Кэсси.
– Да, сэр, – ответила я.
Но мы оба знали, что ничуть это не лучше.
Из дома вышли мальчики и заговорили с мистером Моррисоном, он с тревогой смотрел на нас, потом мы вчетвером пересекли дорогу и направились к лесу. Шли мы на равномерный стук топора – он вывел нас через просеку, прорубленную в соснах, дубах и эвкалиптах, к широкой росчисти. Здесь живые деревья уступили место павшим, срубленным дровосеками с год назад.
Мама стояла у пруда и рубила дрова для нашей плиты. Она была высокая, стройная, с тонкими чертами лица и сильным подбородком. Трудно было представить, что у нее хватает сил на такую тяжелую работу – рубить увесистым топором деревья. Но внешность обманчива. Дочь испольщика, она родилась в Делте и была знакома с тяжелой работой. Когда ей стукнуло девятнадцать, она переехала в округ Спокан учить детей в школе, а еще через год вышла замуж за папу. И с тех пор работает не меньше его, так как нельзя запускать ферму. Когда папа уехал на заработки в Луизиану – на железную дорогу, – маме пришлось не только управляться с фермой, но и продолжать учить в школе. Она не бросала преподавать до тех самых пор, пока Харлан Грэйнджер не решил, что у нее опасные идеи, и ее уволили под предлогом, что она портит школьное имущество. Но все прекрасно знали, что не за это, а за то, что мама организовала бойкот против Уоллесов – двух братьев белых, которые держали лавку на плантации Грэйнджера. Грэйнджеру это пришлось сильно не по вкусу, а уж если Грэйнджеру что не по вкусу, он постарается принять меры.
Когда мы появились на росчисти, мама тут же перестала колоть и улыбнулась нам. Она всадила топор в бревно, стянула грубые кожаные рукавицы и размотала шарф, освободив волосы, собранные в низкий пучок на затылке.
– Что было в школе? – спросила она.
– Все нормально, – ответил Стейси, оглядываясь по сторонам. – А где папа?
