вынырнули Малыш и Кристофер-Джон. Они подошли ко мне.
– Ты что делаешь? – спросил Малыш.
Оба плюхнулись рядом, помешав мне ритмично раскачиваться.
– Ну как ты думаешь, что я делаю?
Малыш предпочел не отвечать.
– Папа с мамой в сарае. Они там ругаются.
– Да не ругаются они, – возразил Кристофер-Джон. – Они просто спорят.
– А мне показалось, ругаются.
Я обернулась к Малышу:
– Из-за чего ругаются?
– Понимаешь, мы с Кристофером-Джоном были у коптильни и все слышали. Мама сказала, если папа не пойдет искать Стейси, она сама отправится. А папа сказал, это безумие. Не найдет она Стейси, разве что обойдет все плантации сахарного тростника. А их на Юге знаешь сколько? А мама в ответ сказала, что если б папа не уехал опять на железную дорогу, то и Стейси не ушел бы искать работу.
– Так и сказала?
– Да не то вовсе она имела в виду, – заспорил Кристофер-Джон. – Просто она жутко переживает, вот и все. Увидела нас, поняла, что мы все слышали, и совсем расстроилась.
– И что же сказала?
– Велела нам идти домой.
Я вздохнула и отвернулась к лесу.
– Не люблю, когда мама с папой так ругаются, – признался Малыш.
– Сколько раз тебе повторять, что не ругались они?! – налетел на него Кристофер-Джон.
Малыш дал гневному вопросу повисеть в туманном воздухе, прежде чем ответил:
– Ну а мне показалось, ругались.
– А, вот вы все где! – С подъездной дороги по каменным плитам шел папа. Он поднялся по ступенькам. – А я все гадал: куда это вы подевались?
Он прислонился к верандному столбу. Кристофер-Джон поспешил вскочить:
– Садись, папочка.
– Спасибо, сынок, мне так удобней.
Тогда Кристофер-Джон встал точно так же, как папа, у противоположного столба, чтобы показать, что ему тоже так удобней.
– Папа, – спросила я, – ты в самом деле не собираешься больше искать Стейси?
– Детка, кабы я знал, где Стейси, я бы тут же отправился за ним. Но я понятия не имею. Знаю разве, что он работает на какой-то там плантации сахарного тростника. Так что мы можем только ждать, пока он пришлет о себе хоть словечко. Мне самому ждать ненавистно, поверь! Он же знает, как мы тревожимся, так что, наверно, скоро напишет. Я уверен.
Мы помолчали, потом он заговорил:
– Думаете, я не понимаю, что у вас на душе? (Мы смотрели на него молча.) Пусто и больно. И перестанет болеть, только когда Стейси найдется. Я сам так чувствую, потому и догадываюсь. Потому что мы все частички одной семьи. А Стейси нет дома, и семейный круг наш разорвался. Это мучительно и больно. Я знаю… Надо набраться духу и держаться. Держаться друг друга, чтобы быть сильнее. Пока Стейси не вернется домой.
– А если мы ничего не услышим от Стейси, что тогда, папа? – спросила я.
Папа помедлил, словно не хотел отвечать на мой вопрос.
– Надо верить, Кэсси, в лучшее… больше ничего не могу сказать. Верить, что со Стейси все благополучно, верить, что он вернется домой. Видит бог, это единственный путь. Без Стейси нам всем тяжко, но мы должны жить и надеяться, что он вернется. Жить и надеяться.
Никогда я не слышала у папы такого усталого, измученного голоса.
– Па, тебе надо немного поспать, а? Сам говорил, что не спал сегодня.
– Да, Кэсси, детка, да.
Но он не ушел с веранды. Какое-то время еще постоял, разделяя с нами щемящее чувство потери. Наконец оторвался от верандного столба и направился только не в дом, а через лужайку к дороге и затем в лес.
Эту ночь я всю проплакала.
11
– Может, его вовсе нет в живых, – заявила Мэри Лу Уэллевер. – Может, они оба уже умерли.
Я накинулась на Мэри Лу и принялась яростно лупцевать ее. Она завизжала и хлопнулась на землю, закрывая цыплячьими лапками свою физиономию. Ух, как она испугалась моего гнева! Сынок и Мейнард попытались оттащить меня.
