волхв», не озаренный «освящающей силой», но пораженный змеино-орлиной демоничностью («Два демона ему служили…»). Ср. поэтическое высказывание А. С. Пушкина: «…свершитель роковой безвестного веленья». Такое двойственное восприятие весьма характерно для отношения к Наполеону в России. Например, для М. И. Кутузова Бонапарт, «когда-то великий, а теперь ничтожный», этот «гордый завоеватель» и «современный Ахилл» является одновременно «смесью различных пороков и мерзостей», «бичом рода человеческого». Историософский подход дает Тютчеву ключ для интерпретации парадоксальной сущности Наполеона как выразительной знаковой фигуры Нового времени.
Революция убила ее, что и послужило началом разложения Запада. — О разных проявлениях революционной борьбы с имперской идеей и о демократическо-индивидуалистическом разложении Запада Тютчев пишет в ст. «Россия и Германия», «Россия и Революция», «Римский вопрос».
…Империя на Западе всегда становилась захватом и присвоением. — Имеется в виду отсутствие божественной легитимности и подлинной преемственности вследствие искаженного христианства, на основе которого строилась Западная империя. По убеждению Тютчева, уже само «незаконное» восстановление империи на Западе при Карле Великом (в нарушение ее «законного» переноса на Восток при Константине Великом) послужило источником подразумеваемых захватов и присвоений.
Это добыча, которую Папы поделили с германскими Кесарями (отсюда их распри). — См. коммент. к ст. «Римский вопрос». С. 380–381.
Законная Империя осталась преемственно связанной с наследием Константина. — Подразумевается монархическая Русь, сохранявшая древние церковные заветы и предания и законно унаследовавшая после Флорентийской унии, завоевания Константинополя турками и падения Византии миссию христианской империи. Это преемство как бы стало подготавливаться вскоре после принятия христианства на Руси, когда киевские князья выпускали монеты и печати с изображением Христа, что было атрибутом императорской власти. Подобные имперские притязания обнаруживаются в генеалогических легендах (например, в заявлении сына Ивана III Василия о своем происхождении от кесаря Августа), а также в сказаниях XVI в. о князьях владимирских, древность происхождения которых «мотивируется в знакомом библейском контексте о четырех “великих царствах”, с последнего из которых, через Августа, начинается преемственность древних русских князей. Важным пунктом в указанной генеалогии являются родственные связи с византийскими императорами — по линии Константина IX Мономаха и князя Владимира Мономаха, что делает их общими родственниками римских цезарей» (Бакалов Г. Универсалистские аспекты идеи о «Третьем Риме» // Рим, Константинополь, Москва: Сравнительно- историческое исследование центров идеологии и культуры до XVII в. М., 1997. С. 217). Тесные церковные, политические, духовные и культурные связи Древней Руси и Византии, ставшие органической составляющей национальной жизни, сохранялись и после падения Константинополя, в период формирования суверенного и централизованного Русского государства во главе с Москвой и ликвидации его зависимости от Золотой Орды. Брак Ивана III с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора Константина XI, как бы вручал ему имперские права и освящал их. В 1492 г. московский митрополит Зосима провозгласил: «Ныне Господь Бог прославил нашего великого князя Ивана III, нового царя Константина новому граду Константину — Москве, и всей Русской земли и иным многим землям государя» (цит. по: Шмурло Е. Ф. Москва — Третий Рим. С. 63). Включение в государственную символику византийского государственного герба и официальное принятие Иваном Грозным титула царя закрепляли за Россией «наследие Константина». Подобно тому как статус Второго Рима был утвержден актом Вселенского Собора 381 г., статус Москвы как «нового» Константинополя, или Третьего Рима был оформлен в Уложенной грамоте Московского Освященного Собора с участием константинопольского патриарха и греческого духовенства, когда в 1589 г., при сыне Ивана IV Федоре, официально произошло каноническое учреждение русского Патриаршества. Русская церковь, ставшая к тому времени автокефальной de facto, превратилась в таковую de jure на тех же основаниях, что обусловили установление в России царского титула. Историософское понятие Москвы (читай России) как Третьего Рима подспудно формировалось еще в первой трети XVI в. в таких значительных трудах, как Русский хронограф, Никоновская летопись, Сказания о князьях Владимирских, и было сформулировано старцем псковского Елеазарова монастыря Филофеем, писавшим дьяку М. Г. Мисюре Мунехину: «Так знай же, христолюбец и боголюбец, что все христианские царства окончили свое существование и сошлись в едином царстве нашего государя; по пророческим книгам, это есть Ромейское царство. Ибо два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть» (цит. по: Синицына. С. 238). Таким образом, Россия оказывается третьим воплощением «Ромейского царства» в метаморфозах «четвертого царства» пророчества Даниила и призвана исполнять роль «удерживающего» от наступления «царства беззакония» и прихода «сына погибели». Хотя Тютчев не употребляет понятия «Третий Рим» и вряд ли был знаком с текстами старца Филофея (они стали публиковаться только в 1860-е гг.), их эсхатологическая логика в понимании России как «окончательной» христианской империи (хранящей православную веру и противостоящей языческим и апостасийным тенденциям истории) типологически оказывается сходной. В аналогичном значении Тютчев употребляет понятие «Святая Русь» («Не верь в Святую Русь кто хочет, лишь верь она себе самой»), которое встречается и у Филофея («Святая и Великая Росиа») в послании вел. кн. Василию III.
…ложные взгляды западной науки на Восточную Империю… — См. коммент. к ‹Записке› (с. 305–306), в которой Тютчев сравнивает своеобразие данных взглядов с кюстиновской предвзятостью. О ее характере можно судить по, так сказать, антитютчевскому противопоставлению автором «России в 1839 году» религиозно-государственных основ Восточной империи и западного мира, в котором он следует за Ж. де Местром. Последний полагал, что «вся современная цивилизация вышла из Рима», а Россия оказалась оторванной от нее из-за «схизмы X века», а потому неспособной к подлинному культурно-историческому творчеству (см.: Степанов М. Жозеф де Местр в России // ЛН. 1937. Т. 29–30. С. 597). Непосредственно Тютчев имеет в виду прежде всего взгляды Я. Ф. Фалльмерайера (см. коммент. С. 445–447).
Именно в качестве Императора Востока царь является Государем России. — Имеется в виду христианский Восток, средоточием которого является православная Россия во главе с ее царем. См. подробнее в коммент. к ‹Отрывку›.
«Волим царя восточного православного», — говорили малороссы… — Ссылаясь на Собрание государственных грамот и договоров, И. С. Аксаков отмечает: «Так отвечали Малороссы на вопрос, предложенный Богданом Хмельницким, кому хотят они отдаться в подданство» (Биогр. С. 225).
Православная Церковь — ее душа, славянское племя — ее тело. — См. коммент. С. 451–452, а также у К. Н. Леонтьева: «Церковность — культурна, созидательна, голый племенной национализм разрушительно плоск» (Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. С. 372).
Это кентавр… — Тютчев подчеркивает в этом образе отмеченную ранее изначальную и непримиренную двойственность правления и личности Наполеона, режим которого после переворота 18 брюмера существенно отличался и от революционного, и от реставрационного и не мог быть отождествлен ни с одним из них. На уровне метафизической риторики и поэтически оценочного возвеличивания кентаврическую сущность Бонапарта раскрывал Д. С. Мережковский, называвший его «человеком из Атлантиды», «последним воплощением бога-солнца», «Божиим посланником», но вынужденный признавать и доводы в пользу «корсиканского людоеда», «апокалиптического зверя из бездны», «антихриста» (Мережковский Д. С. Наполеон. М., 1993. С. 7). В историософском плане Тютчева не могло не занимать противоречивое соединение республиканских и монархических, революционных и имперских элементов в деятельности Бонапарта, пытавшегося осуществить некий «синтез» исторического пути Франции от Хлодвига до Комитета общественного спасения. Уже находясь в изгнании, Бонапарт так осмыслял рассматриваемые противоречия: «Надо отличать революционные интересы от революционных теорий ‹…› Революционные теории годны лишь для разрушения контрреволюционных. Напротив, при монархическом правлении я сохранил интересы Революции, изгнав из нее теории» (цит. по: Bertrand. T. 2. P. 102). Еще одну сторону своего кентавризма Наполеон раскрывает
