недальновидным стратегом, ибо, используя пропагандистскую «игру» (фальшивое «Завещание Петра Великого», якобы свидетельствовавшее об извечной агрессивности «русских варваров» и их стремлении к мировому господству, слухи о намерении освободить крестьян и т. п.), привычно учитывал лишь «арифметические» факторы: количество войск и вооружения, боевой авторитет и выучку личного состава, победные навыки и материальные интересы наемников, опирался на корыстолюбивые начала человеческой природы и оставлял вне всякого внимания духовную сторону происходившего, православные и исторические традиции, когда в судьбоносные моменты забываются на время внутренние раздоры и сословные противоречия в общем самопожертвовании. Именно это самопожертвование более всего удивляло Наполеона у «скифов» (так он называл русских), хотя он упорно пытался, так сказать, материалистически оправдать свое поражение плохими погодными условиями, непредвиденными обстоятельствами, несвоевременностью принимаемых решений и т. п. Тютчев, напротив, считал, что «утлый челн» Наполеона разбился в щепы «о подводный камень веры» (ср. сходное понимание А. С. Хомякова: в борьбе с Наполеоном «огонь святыни» спалил «силу гордости земной»). Уже в изгнании Бонапарт продолжал по- своему удивляться и хаотически выражать «противоречивые чувства» по отношению к России: «Она угрожает Европе скорым вторжением. За тридцать лет 10–12 миллионов из самых прекрасных провинций Европы, Финляндия — это огромное приобретение. Швеция более ничем не угрожает России ‹…› Какая разница — принадлежать к такой державе, как Россия, или к Швеции, у которой нет ничего. У России есть деньги, слава, которую она может дать ‹…› Россия не такова, какой ее себе представляют: в отсутствие магазинов московская дорога без затруднений кормила армию в триста тысяч человек. Москва оказалась огромной…» (Bertrand. T. 1. P. 99).
…Эрфуртская история… — Подразумевается двухнедельная встреча Наполеона с Александром I в немецком г. Эрфурте в октябре 1808 г., которая стала своеобразным тактическим маневрированием и дипломатической игрой двух императоров на фоне беспрерывных театральных спектаклей (глава Франции взял с собой труппу актеров), балов, пиров, парадов, смотров, охотничьих вылазок и верховых прогулок. Наполеону, подстрекавшему Турцию и Иран к более энергичному ведению войны с Россией, было важно разуверить Александра I в своих враждебных намерениях и пообещать не вмешиваться в его восточную политику, а также вовлечь Россию в коалицию против Австрии в случае новой французско-австрийской войны. Русскому же императору необходимо было сохранять видимость союзнических отношений с французским для получения с помощью серий демаршей и фактора времени искомой пропорции сил для укрепления военной мощи и обновления междугосударственных альянсов. Таким дипломатическим демаршем и стала «Эрфуртская история», хотя на первый взгляд она и выглядела уступкой: царь в неопределенных выражениях дал согласие на участие в войне с Австрией и пообещал выставить против нее некоторое число войск (Наполеон же взамен обещал не мешать присоединению к России Финляндии, Молдавии и Валахии). На самом деле он не собирался вести серьезных боевых действий, что выразилось в отклонении им двух принципиально важных для французского императора пунктов — определения самим Наполеоном причин вступления России в войну с Австрией и незамедлительного продвижения русских войск к австрийской границе.
…личный враг Наполеона — Англия. — Бонапарт считал Англию главным противником и стремился не только разгромить ее военные силы, но и лишить ее политического и экономического влияния, захватив ее колонии и вытеснив с европейского рынка. В ноябре 1806 г. он подписал декрет о континентальной блокаде, согласно которому строго запрещалась торговля с Британскими островами в зависимых от Французской империи странах и нарушение которого сурово каралось, вплоть до смертной казни. О «личном» характере отношения Наполеона к Англии свидетельствуют слова, сказанные им врачу во время агонии: «После моей смерти, которая уже очень близка ‹…› я хочу, требую, чтобы вы обещали мне, что никакой английский доктор не прикоснется к моему трупу ‹…› Вы скажете им, что, умирая, он завещал Англии стыд и поношение последних своих минут» (Гораций Вернет. История Наполеона. С. 605).
Сам он по-древнему пророчествовал о ней: «Она увлекаема роком. Да сбудутся ее судьбы». — Цитируются слова Наполеона (из его приказа по армии от 22 июня 1812 г.) при переходе французов через Неман и их вторжении в Россию.
Он сам, на рубеже России… — Тютчев приводит один из вариантов третьей части своего стихотворного цикла «Наполеон» (1850). Под «новою загадкой» Тютчев подразумевает известные слова, сказанные Наполеоном на острове Святой Елены: «Через пятьдесят лет Европа будет либо революционной, либо оказаченной» (цит. по: Биогр. С. 223).
Наполеон — это серьезная пародия на Карла Великого… — Тютчев объясняет эту пародийность отсутствием в возводимой империи необходимого фундамента и «законности», прочных исторических корней, христианских традиций и Богопослушания, нарушаемого, напротив, революционным самозахватом и своевольной гордыней. «Непорфирородный царь, возжелавший быть еще непомазанным пророком», — так характеризовал Наполеона в 1813 г. святитель Филарет (Дроздов) в своем «Рассуждении о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне» (цит. по: Гуминский В. Гоголь, Александр I и Наполеон // Наш современник. 2002. № 3. С. 220). Сущностную беспочвенность и обреченность самочинных имперских притязаний Бонапарта подчеркивал К. В. Меттерних, обнаруживая в них «привкус неуместных претензий выскочки»: «Возведенное им огромное здание было исключительно делом его собственных рук, и он сам стал его фундаментом, однако этому гигантскому сооружению недоставало прочных оснований; составлявшие его материалы являлись лишь обломками других зданий и частью прогнили, а частью не имели крепости уже при своем создании. Замок свода был приподнят, и строение рухнуло сверху донизу» (Bertier de Sauvigny G. de. Metternich et son temps. P. 225).
Не чувствуя за собой собственного права, он всегда играл роль… — По Тютчеву, несовместимое с духом подлинной христианской империи лицедейство в политической практике Наполеона обусловлено теми же причинами, что и ее пародийность. Компенсируя недостаточность «законного» и «вечного» историософского фундамента в своей деятельности, он был вынужден прибегать к созданию искусственных обстоятельств, к подлогам и подменам, к демагогическим и актерским приемам. «Царствовать — значит играть роль, — заявлял Бонапарт. — Государи всегда должны быть на сцене» (цит. по: Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. М., 1943. С. 346). Наполеон придавал большое значение печатной пропаганде и манипулированию общественным мнением, видя в них незаменимые орудия для создания с помощью ловкой казуистики необходимых стереотипов. По свидетельству современников, Наполеон нередко заставлял присяжных историографов с чрезмерным пафосом изображать свои победы, прославлять «героя», скрывать собственные промахи и преуменьшать воинскую славу других, а когда готовился к войне, то популяризировал лозунги мира. Особую роль в, так сказать, игровой системе французского монарха играла религия, которую он, в отличие от Тютчева, рассматривал не как божественную основу империи, а лишь как самый необходимый миф для «человеческих, слишком человеческих» построений. Еще отправляясь в Египет, он взял с собой среди разных сочинений Ветхий и Новый Завет, Веды, Коран, но эти религиозные книги числились по разделу политики, которой и должны были служить. В Египте он представлял себя мусульманином, как бы используя миссионерские приемы иезуитов (проповедуя христианство в Азии и Африке, они для достижения искомых целей нередко становились брахманами, факирами, конфуцианцами и т. п.). Незадолго до смерти Наполеон признавался: «Я очень счастлив, что не имею религии. Это большое утешение, что у меня нет никаких химерических страхов и что я совсем не боюсь будущего» (цит. по: Bertrand. T. 2. P. 105–106). Заключая конкордат с папой после бурного периода радикального революционного атеизма, он заявлял, что восстанавливает религию «для себя», и видел в христианстве, говоря его собственными словами, не «тайну воплощения», а «тайну социального порядка», незаменимое средство для закрепления неравенства и успокоения бедных, которые должны надеяться на небесное воздаяние, а не убивать богатых на земле. Как самовластный рационалист и утилитарист, Бонапарт находил в Евангелии лишь «прекрасные притчи, превосходную мораль, но мало фактов» и внутренне предпочитал Коран. Он утверждал, что мусульманский рай «побуждает к битве и обещает блаженство тем, кто погибает в ней. Крылья ангелов врачуют раны. Таким образом, религия Магомета во многом способствовала успехам его оружия ‹…› Христианская религия не возбуждает отвагу. Как генерал, я не любил христиан в своей армии. Непредвиденная смерть так опасна; нужно столько труда, чтобы попасть в рай, такое значение придают
