терять времени» (ОА-4. С. 205). В письме от 17 февраля 1847 г. к В. П. Боткину В. Г. Белинский вспоминал: «Когда я жил у тебя летом 43 года, сколько в это время интересных статей в “Allgemeine Zeitung” находил ты…» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. 12. С. 329). В газетах за 1844 г. можно было найти данные о периодических изданиях, о числе университетов и гимназий в России, заметки о культурной и литературной жизни в ней, о выходе в свет сочинений А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, А. А. Бестужева-Марлинского и т. п. Встречались в ней нередко и статьи о русской государственной и общественной жизни, в которых (в соответствии с либеральными установками и политическими интересами газеты) чаще затрагивались вопросы притеснения поляков в западных губерниях или хода военных действий на Кавказе, содержания арестантов в петербургских тюрьмах или бунта крепостных против помещиков. Вместе с тем газета была вынуждена лавировать между центрами влияния, сохранять известную объективность (ср., например, столкновения мнений в связи с публикацией ‹Письма русского›) и печатать материалы иной направленности. Так, в конце 1840 г. в анонимной статье утверждалось, что Россия стала «одним из наиболее мощных и влиятельных гарантов независимости и безопасности Германии» (цит. по: ЛН-1. С. 546). Появлялись в ней и материалы, критически освещавшие западные стереотипы в восприятии России. «В одной из наиболее серьезных и добросовестных статей по поводу России автор, Александр Гумбольдт (скрывшийся под инициалами A. v. H.), очень верно характеризует повышенный интерес к русским делам, проявлявшийся в тогдашней европейской печати, как выражение ложного и заведомо тенденциозного представления о нависшей над Европой угрозе со стороны “северного колосса”, “северных варваров”. Автор призывает к беспристрастному, серьезному и глубокому изучению России как одного из влиятельнейших членов европейской семьи народов, указывая, что всякое изменение в социальном и политическом положении России должно будет оказать сильное влияние на все европейские страны» (Дубовиков А. Новое о статье Белинского «Парижские тайны» (По материалам зарубежной печати 1840-х годов) // ЛН. 1950. Т. 56. Кн. 2. С. 476).
О своеобразии обозначенных противоречий в позиции AZ по отношению к России и о реакции на них русских и германских правительственных кругов можно судить по письму А. И. Тургенева Н. И. Тургеневу от 7 июля 1842 г.: «Граф Нессельроде написал Северину (и, кажется, письмо это циркулярное), что император был очень возмущен тем, как немецкие газеты освещают русскую политику; в особенности аугсбургская газета в № 2 выказала большую враждебность к России, говоря среди прочего, что, если придется выбирать между русским кнутом и французской пропагандой, Германия предпочтет последнюю ‹…› Северин, получив эту депешу, испросил аудиенции у [баварского] короля [Людвига I] и объявил решительный протест: король взволновался, призвал своего министра полиции Абеля, тот призвал редактора или владельца аугсбургской газеты ‹…› Рейхеля, который теперь здесь [в Киссингене], и приказал ему отныне соблюдать большую осторожность в статьях о России ‹…› Впрочем, никто не придает ни малейшего значения статьям [Ф.] Тирша об общей политике Европы. Да и аугсбургская газета охотно вошла бы в отношения с нами; она это много раз предлагала и даже сулила денег тем, кто станет писать для нее о России, но тогда наше министерство кобенилось, с презрением отвергло предложение, говоря, что ему дела нет до того, что говорят или пишут немецкие журналисты о России» (цит. по: Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига, 1994. С. 122). Утверждение об официальном безразличии к оценкам германской прессы корректируется фактом запрета на распространение отдельных номеров AZ (см. об этом: Герцен. Т. 22. С. 193). Тютчев, учитывая весомость и популярность газеты, пытался печатать в ней свои статьи, а также искать единомышленников и союзников среди ее авторов. О деятельности AZ см. в кн.: Heyck Ed. Die Allgemeine Zeitung. 1798–1898: Ein Beitrag zur Geschichte der deutschen Presse. München, 1898; Fischer H. D. Handbuch der Politishen Presse in Deutschland. 1480–1980. Düsseldorf, 1981.
…Книга господина де Кюстина… — Речь идет о четырехтомном сочинении маркиза А. де Кюстина (автора светских романов и описаний путешествий по Швейцарии, Италии, Англии, Испании) «La Russie en 1839» («Россия в 1839 году»), которое хотя и было запрещено цензурой, много и охотно читалось в Петербурге и Москве. В мае и ноябре 1843 г. оно выдержало в Париже два издания, затем было переведено с фр. на англ. и нем. яз. и принесло автору широкую известность. Книга построена в форме писем и содержит впечатления, эмоции и размышления А. де Кюстина, связанные с его более чем двухмесячным пребыванием в России летом 1839 г. и с «перевариванием» западных идеологических стереотипов и страхов, достоверных и недостоверных сведений о стране «северных варваров» из различных печатных источников, устных бесед, анекдотов, слухов и т. п. По словам А. И. Герцена, из всей русской жизни в обзоре автора оказалась лишь одна треть, в описании которой есть яркие и меткие наблюдения. С точностью отдельных наблюдений в этой одной трети, касающихся аристократических придворных и чиновничьих кругов или бездумной подражательности Западу, соглашались Николай I, А. Х. Бенкендорф, В. А. Жуковский, М. П. Погодин, П. А. Вяземский и многие читатели «России в 1839 году», в том числе и Тютчев. Последний, по словам немецкого дипломата и литератора К. А. Фарнгагена фон Энзе, в книге маркиза «многое поправляет, но и признает его (А. де Кюстина. — Б. Т.) достоинства» (цит. по: ЛН-2. С. 460).
Отмеченные достоинства «книги господина Кюстина» не перевешивали многочисленных ее изъянов, обусловленных методологией и личностью автора, который, не зная русского языка, истории, литературы и культуры, наспех проезжал большие расстояния, избегал разговоров с представителями разных сословий, неточно излагал факты, но при этом проецировал узкий круг сведений и впечатлений на огромный масштаб страны, отделял царя от народа, отождествлял «фасадность» придворного окружения с сущностью всей нации, превращал повторяющиеся скороспелые суждения в глобальные категорические и метафорические обобщения. По мнению автора, Россия — это «пустыня без покоя и тюрьма без досуга», «государство, где нет никакого места счастью», она «возникла лишь вчера, и история ее богата одними посулами», а «единственное достоинство русских — покорность и подражание», они — «скопище тел без душ». Более того, «русская цивилизация еще так близка к своему истоку, что походит на варварство. Россия — не более чем сообщество завоевателей, сила ее не в мышлении, а в умении сражаться, то есть в хитрости и жестокости ‹…› Рим и весь католический мир не имеют большего и опаснейшего врага, нежели император российский. Рано или поздно в Константинополе, под покровительством православных самодержцев, единовластно воцарится схизма…» (Кюстин. Т. 2. С. 439, 435).
Подобные умозаключения А. де Кюстину диктовало не стремление к истине, а своеобразное мифотворчество, превращающееся в памфлет. О. де Бальзак, познакомившийся с замыслом книги, в письмах к Э. Ганской от 3/15 марта и 21 июня / 3 июля 1840 г. назвал ее «страшной», а Ж. А. Шницлер, автор сочинений о России, — «намеренно злой» и притом «остроумной». Кюстин осознавал задачу своего сочинения в военной терминологии (как «бой с колоссом», с которого необходимо «сорвать маску» при малом количестве боеприпасов), а также признавался в навязчивых идеях и грезах болезненного воображения. При таких подходах, установках и состояниях сознания любая страна может быть представлена в соответствующем освещении. Как замечал Я. Н. Толстой, «славную книгу мог бы сейчас написать о Франции кто-нибудь из русских, в отместку за книгу о России маркиза де Кюстина: стоило бы только перечислить все обвинения, которыми осыпают друг друга различные партии; стоило бы только воспроизвести все то, что высказывается в печати о непорядках, безнравственности, корыстолюбии, недобросовестности и даже бесчеловечности французов. И действительно, никогда, быть может, не совершалось столько преступлений, сколько их совершается с некоторых пор в городе, именуемом ими столицей культурного мира, да и вообще по всей Франции, впавшей в ту глубочайшую развращенность, которая ежедневно сказывается в ужасающих, приводящих в содрогание преступлениях…» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 603). Можно было бы добавить к «высказываниям печати» и исторические явления: религиозные войны, колдовские процессы, восстания угнетенного народа, революционный террор и т. д.
Подобные доводы tu quoque (ты тоже — лат.) естественно возникали сами собой, не затрагивая мировоззренческих и методологических предпосылок книги. И именно усеченно- памфлетная и «романическая» методология, выделяющая из многоликой и противоречивой социально- исторической реальности «живописные» факты, отрывающая их от целостного контекста, направляющая на них яркий луч света и выдающая их за полноту картины и истины (методология, свойственная разного рода «художникам», риторам, ораторам, идеологам, пропагандистам), становилась ясной более глубоким
