Том 4. Письма 1820-1849

Муханов^*, mes compagnons de table et fidèles compagnons de voyage de Bade, y seront aussi, ainsi que deux de nos notabilités littéraires Хомяков и Гоголь. En voilà-t-il des noms propres, mais nous sommes convenus, toi, moi et Madame de Sévigné^* qu’il n’y a que les noms propres qui soient amusants dans une lettre.

J’irai donc très probablement à Ostende, mais je ne puis encore penser quand j’y serai. Je vais d’abord passer maintenant quatre à cinq jours auprès de mon auguste amie qui est, à ce que l’on m’a dit, toute démoralisée par l’ennui de son séjour actuel, et en effet, il doit être peu récréatif, car ce n’est qu’un hôpital d’incurables ou à peu près dans une gorge de montagne. A part le dévouement, j’ai, entre nous soit dit, des vues assez personnelles pour faire la visite. Mais comme ceci est une affaire, il est fort ennuyeux d’en parler, et d’ailleurs il en sera toujours tenu quand il y aura quelque chose de fait^*.

J’ai passé onze jours à Bade, et je dois l’avouer que Bade m’a un peu désappointé. La contrée est charmante, mais je m’attendais, en fait de réunion, à quelque chose de plus brillant et de plus complet. On dit, il est vrai, que la saison de cette année est particulièrement terne. Il est de fait que je n’ai pas rencontré un seul nom un peu célèbre, pas une seule notabilité européenne et même, à part les quelques familles russes, fort peu de connaissances. Moi qui croyais passer ici en revue le ban et l’arrière-ban de mes amis d’Allemagne, je n’ai en définitif à mentionner que le Prince de Hechingen, beau-frère du Duc de Leuchtenberg^* dont tu dois te souvenir, le jeune Lotzbeck^*, plus dadais que jamais, un Kersdorf, neveu d’Euchtal, l’aventurier Saint-John avec sa femme et ses enfants. En sus j’ai fait la connaissance du vieux Otterstedt, le père de notre qui a plus d’esprit que son fils, mais qui ressemble parfaitement à un vieux singe malade, ce qui me fait trembler pour l’avenir de notre ami, car il y a quelquefois une perfidie incroyable dans les ressemblances de famille.

Quant aux Russes qui étaient à Bade, ce sont tous des personnes que tu connais: Madame Léon Narischkine, la veuve, la Princesse Ioussoupoff qui la veille de mon départ avait enfin récupéré son ami, les deux nièces de la C<om>tesse Nesselrode, une Madame Poletica^*, etc. etc. Mais je suis las de faire le journal des choses et de personnages qui me sont aussi indifférents que je le suis pour eux. Ma chatte chérie, veux-tu savoir ce que fait le fond de mon humeur présente? C’est la conviction qui ressort de tout pour moi que j’ai fait mon temps et que rien dans le présent ne m’appartient en propre. Ces pays que j’ai revus ne sont plus les mêmes.

Puis-je oublier qu’autrefois, quand je les visitais, une première, une seconde, une troisième fois, j’étais encore jeune et j’étais aimé. — Et maintenant je suis vieux — et seul, bien seul.

Mais de grâce, conserve-toi, car aussi longtemps que tu es là, tout n’est pas encore néant.

Je voulais te dire mille choses que je n’ai pas dites. Stupide chose que les lettres. J’embrasse tendrement les enfants, Dmitri surtout, puisque c’est lui qui me remplace. Adieu, ma chatte. Il est près de minuit. T. T.

Перевод

Карлсруэ. 17/29 июля 1847

Милая моя кисанька, ты, разумеется, не ожидала получить письмо из Карлсруэ, из города, который ты находила таким несносным, но который вовсе не противен мне… Вот как это случилось. Сегодня я выехал из Баден-Бадена сюда, чтобы сесть в омнибус, который должен был доставить меня в Вильдбад к канцлерше, ожидающей меня там уже 10 дней. Но чтобы поспеть в Карлсруэ вовремя, надо было выехать из Бадена в 10 часов утра, а я выехал только в 2 пополудни, так что по приезде моем сюда нечего было и думать об омнибусе, а пришлось примириться с тем, чтобы прождать здесь целый день и постараться получше воспользоваться долгим досугом, созданным моим запоздалым выездом. Вот почему я и пишу тебе из Карлсруэ.

После письма, которое я послал тебе и которое ты получишь Бог весть когда, я получил два твоих. Последнее из них, помеченное 1/13 числом нынешнего месяца, дошло до меня только вчера, 28-го. Оно потратило целых две недели, чтобы добраться до меня. Право, можно подумать, что Гапсаль не в Европе.

Из этого благословенного письма я усмотрел, что ты еще не получила моего бюллетеня из Берлина и, следственно, не имела никаких оснований думать, что я нахожусь на берегах Рейна, а не на дне Балтийского моря. Ты, однако, была вполне права, что предположила первое, ибо это было самое вероятное… Предчувствие подсказало мне, что твой брат уже выехал из Мюнхена. Я предполагал это ввиду того, что на мое письмо он ответил молчанием. Но это вряд ли стоит считать неудачей, ибо ничто не мешает мне съездить к нему в Остенде. Многие из моих знакомых тоже предполагают поехать туда; Остенде находится у подножия того склона, по которому, раз уж попал на берега Рейна, трудно не спуститься. Сама канцлерша собирается туда с дочерью и одною из племянниц, и я рад буду увидеть ее снова водворившейся, и в обществе ее невестки. Оба брата Мухановых^*, мои сотрапезники и верные баденские спутники, тоже будут там, равно как и две наших литературных знаменитости — Хомяков и Гоголь. Вот тебе сколько имен. Но ведь мы — ты, я и госпожа де Севинье^* — уже условились, что в письмах только имена и занятны.

Итак, весьма вероятно, что я съезжу в Остенде, но я еще не могу сказать, когда. Сначала я проведу четыре-пять дней у моего августейшего друга, которая, как говорят, совсем пала духом от скуки своей теперешней жизни, да и действительно, жизнь здешняя должна быть мало развлекательна, ибо местечко это, лежащее в горном ущелье, представляет собою больницу для неизлечимых или почти неизлечимых. Между нами говоря, помимо преданности, к этому посещению меня побуждают и довольно корыстные соображения. Но так как это мое личное дело, то скучно об этом говорить, да и всегда успеется, если что- нибудь из этого выйдет^*.

Я провел в Бадене одиннадцать дней и должен тебе признаться, что Баден несколько обманул мои ожидания. Местность очаровательная, но в отношении съехавшегося общества я ждал чего-то более блестящего и полного. Говорят, не знаю, правда ли это, — что нынешний сезон особенно тускл. Как бы то ни было, я не встретил ни одного сколько-нибудь известного имени, ни одной европейской знаменитости и даже, исключая несколько русских семейств, мало знакомых. Я думал устроить здесь смотр всем моим новым и старым немецким друзьям, а в конечном счете могу упомянуть лишь князя Эхингенского, шурина герцога Лейхтенбергского^*, которого ты, вероятно, помнишь, молодого Лотцбека^*, ставшего еще придурковатее, Керсдорфа, племянника Эйхталя, авантюриста Сен- Джона с женою и детьми. Кроме того, я познакомился со стариком Оттерштедтом, отцом нашего, который умнее своего сына, но совершенно похож на старую больную обезьяну, что вызывает у меня сильнейшее опасение за будущность нашего друга, ибо иногда в семейном сходстве скрывается невероятное коварство.

А что до русских, бывших в Бадене, то всех их ты знаешь: вдова Льва Нарышкина, княгиня Юсупова, которая накануне моего отъезда вновь обрела своего друга, две племянницы графини Нессельроде, госпожа Полетика…^* и т. д. и т. д. Но я уже устал описывать вещи и лиц, которые мне так же безразличны, как и я им. Милая моя кисанька, хочешь знать, от чего зависит теперешнее мое настроение? От убеждения, черпаемого мною отовсюду, что время мое минуло и что ничто в настоящем уже не принадлежит мне. Страны, которые я вновь увидел, стали уже не те.