основы нашего устава о печати, нам предстоят для его применения две дороги — два совершенно противуположные образа действий — или применять его в смысле французской же практики, в смысле полицейско-враждебном к свободе мысли и слова, или в том направлении, какое было высказано при составлении устава большинством Комиссии, — т. е. смотреть на нынешний устав как на нечто переходное — временное — имеющее своею настоящею целью вести русскую печать от ее прежней бесправности — к полноправию закона, со всеми его необходимыми гарантиями — и с этой-то точки зрения и отправления относиться к той огромной доле произвола, которая нами усвоена правом предостережений*. — Вот в каком смысле выскажется, от имени Совета, статья, которая на днях будет напечатана в «Северной почте»*. — Заявление же это вызвано некоторыми очень бойкими, но очень злостными выходками со стороны «Голоса» — также и «Современника»* и, вероятно, других ejusdem farinae[16]…«Голос», напр<имер>, в двух статьях вами, может быть, замеченных, предрешив, что мы — вместе с буквою франц<узского> законодательства — проникнемся и духом француз<ской> полиции, страшно бичует нас, по ее спине, и с благородным негодованием только что прогнанного лакея восстает противу всевозможных нечестий и неистовств нашего будущего произвола*.
Признаюсь вам — меня эта выходка высоконравственных и бескорыстно- убежденных писателей «Голоса» в душе порадовала. — Она заставила нас решительнее отречься от всякой солидарности с образом действий франц<узской> власти — и заявить это отречение во всеуслышанье всей здравомыслящей благонамеренной России*. — Вы, ее законный и полномочный представитель, поддержите нас в этом — утвердите, укорените нас в этом благонамеренном направлении вашим участием и содействием. Вы одни это можете. — Принимая с доверенностью наше заявление, вы нас обяжете во всевозможных смыслах этого слова, но вместе с этим, почтеннейший Михаил Никифорович, вступитесь, еще раз, за оскорбленную обществ<енную> нравственность — не допуская людей, каковы люди «Голоса», этих прирожденных сеидов* всякой наполеоновской полиции — лишь бы она платила им*, — разыгрывать — теперь на досуге — роль безукоризненных, строго нравственных друзей свободы — не потерпите.
Вам душевно пред<анный>
Ф. Тютчев
Щербине Н. Ф., 17 октября 1865*
55. Н. Ф. ЩЕРБИНЕ 17 октября 1865 г. Петербург Воскресенье. 17 окт<ября>
Только вчера узнал я про ваш адрес, почтеннейший Николай Федор<ович>, и вот почему так долго медлил заявлением вам моей признательности… Книга ваша составлена чрезвычайно удачно и вполне заслуживает чести сделаться настольною книгою русского простолюдина. Теперь надобно бы похлопотать о средствах решить эту задачу в самых, по возможности, обширных размерах. — Вот о чем мы поговорим при нашем первом свидании.
Вам душевно пред<анный>
Ф. Тютчев
Георгиевскому А. И., 25 октября 1865*
56. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 25 октября 1865 г. Петербург С.-Петербург. Понедельник. 25 октября 1865
Друг мой Александр Ив<аныч>, что с вами делается? Ни слуху ни духу… Из последнего письма милой жены вашей вижу, что ни ваше здоровье, ни ее вовсе не в блистательном положении, и потому потребность знать о вас обоих чувствуется еще сильнее.
Я недавно писал к Каткову по делам печати, прося его поддержать ту программу, которую мы сбирались заявить в «Север<ной> почте»*. Но, кажется, Валуеву это заявление показалось слишком обязательным, и потому оно было отложено… Впрочем, образ действий Совета продолжает довольно верно согласоваться с положениями этой неизданной программы и, надеюсь, всё более и более обозначится в ее смысле. Как можно менее прямого легального вмешательства в дело прессы — в той надежде, что при таком омеопатическ<ом> сильнее будет проявляться в ней целительная сила, ей присущая, эта vis medicatrix, доселе слишком мало сознанная и врачами, и правительствами, — и вот почему положено вместо формальных предостережений довольствоваться — на первых порах — дружескими советами, вроде советов и назиданий гамлетовского Полония…*
Теперь в Москве молодой Катакази*, с которым, вероятно, вы уже и встретились. Он очень желал с вами познакомиться. — На днях приезжает к вам в Москву наш венский священник Раевский, с которым я имел случай видеться и беседовать у кн. Горчакова. Мы, разумеется, преимущественно говорили о движении, совершающемся в Австрии и которое для нас имеет такое огромное значение — доселе так мало нами понятое и оцененное*. Если где — так, конечно, на этом животрепещущем пункте должна была бы сосредоточиться вся наша иностранно-политическая деятельность. То, что происходит теперь в Австрии, есть наполовину наш вопрос — так вся будущность наша связана с правильным решением этого вопроса. Это решение состоит в том, чтобы славянский элемент не был совершенно подавлен стачкою немцев и мадьяр и под гнетом этой преобладающ<ей> силы — и при разъедающих его несогласиях — не отрекся бы фактически от всяких притязаний на свою самостоятельность. Теперь, более нежели когда-нибудь, нужна ему поддержка со стороны России — тем нужнее, чем менее он сам сознает эту необходимость, — но обстоятельства скоро ему ее выяснят. Русскому влиянию следует стать во главе Австрийского федерализма — посредством прессы, и нашей, и тамошней, т. е. каких-нибудь двух журналов, одного русского — во Львове* и другого немец<кого> — в Вене…Но пока довольно.
Когда же мы с вами увидимся, и где? В Петербурге ли, в Москве ли? Для меня, как вам уже известно, поездка в Москву сделалась более нежели когда обязательною. — Только теперь она состоится несколько позднее…* Вы, однако же, не оставьте о себе извещением. Ту же просьбу передайте и жене вашей.
Простите. — От души вас всех обнимаю.
Ф. Тютчев
Георгиевской М. А., 5 ноября 1865*
57. М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ 5 ноября 1865 г. Петербург Петербург. 5-ое ноября 1865
Успокойтесь, моя милая Marie. Ни одно из ваших писем не пропадало — и все они дошли до меня во всевозможной целости и исправности, а если я так долго не писал к вам, тут была другая причина. Тут было большое недоразумение и немножко злости — да, злости на вас…
