— Ты забыл, Брекенридж, что у меня трижды умирали дети. И всякий раз я испытывала то, что в медицине называется шоком — глубоким шоком, — в течение двадцати, а то и сорока часов.
Пауза.
— Понимаю, Стэйси… Да, я виноват перед тобой. Прости меня.
— Я тебя прощаю.
— Это ты только говоришь «прощаю». А ты в самом деле прости.
— Прощаю, Брекенридж, в самом деле прощаю.
— Стэйси, почему ты никогда не зовешь меня «Брек»?
— Ты ведь знаешь, я не люблю уменьшительных.
— Но я болен. Сделай мне приятное. Зови меня Бреком. Вот выздоровлю, тогда будешь опять звать как хочешь.
Юстэйсия вела крупную игру. В меру своих способностей, в меру своих ограниченных возможностей (faute de mieux[61], как сама она с невеселой усмешкой себе говорила) она готовила мужа к смерти. А для этого нужно было пробудить к жизни его душу, научить ее постигать себя, раскаиваться и надеяться. Для решения этой задачи приходилось преодолевать неимоверные трудности. Даже тень назидательности в словах жены приводила Лансинга в кощунственное неистовство. Он когда-то, хоть и недолго, готовился стать священнослужителем; назидательность он умел учуять издалека и владел мощным арсеналом эпитетов для ее осмеяния. На беду, у супружеских споров зачастую оказывался непредусмотренный слушатель. Уже несколько лет Джордж почти не пользовался обычным путем, чтобы входить в дом или выходить из него. Дверям он предпочитал окно своей комнаты в верхнем этаже, куда попадал с ветвей ближнего дерева, с крыши черного хода, пройдя по карнизу или вскарабкавшись по скобам, кое-где торчавшим в стене. За последнее время у него появилось обыкновение крадучись бродить вокруг дома. От слуха матери не могли укрыться его шаги по раскисшей от поздней весенней ростепели земле. Было однажды сказано, что Джордж «лицом похож на разозленную рысь»; под стать была и его походка, мягкая и бесшумная. Юстэйсия обостренным кошачьим слухом улавливала близость сына, притаившегося за полураскрытым окном. Лансинг то и дело сердито повышал голос; часто швырял со зла что подвернется под руку. Джордж был тут, готовый защитить мать, если потребуется.
Трудна была задача Юстэйсии, не только трудна, но, быть может, невыполнима.
Три часа утра (вторник, 8 апреля).
Лансинг, задремавший было, вдруг встрепенулся.
— Стэйси!
— Да, дорогой?
— Что ты там делаешь?
— Молюсь за тебя, Брек.
Пауза.
— О чем же ты молишься — о моем выздоровлении?
— Да. Или, как сказано в вашей Библии — мне это слово нравится больше,
— о твоем исцелении.
Пауза.
— Понятно: ты думаешь, что я умру.
— Ты прекрасно знаешь, что об этом мне знать не дано. А вот что я действительно думаю, Брек, так это что ты серьезно болен. И мне кажется, надо тебе лечь в больницу, где за тобой будет лучший уход.
— Не хочу ни в какую больницу, не хочу. Никто за мной не сумеет ухаживать лучше, чем ты. Я там с ума сойду, в больнице.
— Но я буду там вместе с тобой.
— Тебе не позволят сидеть у моей постели. Посадят какую-нибудь старую клушу в полосатом платье.
— Жаль, что я сама не клуша в полосатом платье. Меня все время мучает мысль, что я слишком мало знаю.
— Стэйси, я ведь люблю тебя. Вбей себе это в свою глупую голову: я люблю тебя. Не желаю, чтобы меня заперли в дурацкую больницу, куда тебя больше чем на полчаса в день не пустят. Стэйси, выслушай меня — можешь ты хоть раз выслушать меня до конца? Лучше мне умереть, чувствуя, что ты рядом, чем жить годы и годы без тебя.
Юстэйсия ногтями впилась в подлокотники кресла. Мы в этот мир приходим, чтобы постигать истину.
Детям Лансинг запрещал входить к нему в комнату. Даже поглядеть на него с порога им не разрешалось. Он прихворнул немного; вот скоро поправится, тогда сам позовет их. Запретил он также Юстэйсии сообщать о его болезни отцу, сестре, брату Фишеру. Матери уже не было в живых. Эшли он велел передать, что являться в «Сент-Киттс» ежедневно нет надобности, достаточно и через день. Как-то под вечер Юстэйсию вызвали на парадное крыльцо. Беата принесла в закрытой посуде свою знаменитую куриную лапшу по-немецки. Лансинг рассвирепел. Такие гостинцы приносят только в дом, где лежит тяжелобольной.
День за днем, ночь за ночью Юстэйсия почти безотлучно находилась при муже. Она сделала наблюдение: сны ее пациента днем отличались от тех, что он видел в короткие часы забытья среди ночи. Днем ему снилась охота. Он стрелял крупную дичь. А иногда ему снилось, что он офицер, успешно командующий полком в испанской войне. Он стрелял испанцев. Убийство президента Мак-Кинли в минувшем году тоже часто вторгалось в его сны — он видел себя то убийцей, то жертвой. Ночью же он блуждал, не находя выхода, по каким-то незнакомым лестницам вверх и вниз, по бесконечным коридорам шахт. И во сне громко звал свою мать.
Никто в «Сент-Киттсе» не проводил ночи спокойно. Джордж бродил вокруг дома. Дочерей Юстэйсия заставала уснувшими в креслах и на диванах, то в гостиной, то в швейной. С раннего утра на кухне уже варилось какао.
Два часа утра (среда, 16 апреля).
— Девочки, несите свои чашки в гостиную. Я хочу обсудить с вами кое-что. Вот только Джорджа нигде не могу найти. Куда-то он запропастился.
Фелиситэ и Энн уселись у ее ног на ковре. Джордж вдруг появился в-дверях и, прислонясь к косяку, слушал тоже.
— Mes tres chers[62], может быть, пройдет еще некоторое время, пока папино здоровье восстановится окончательно. Мы по-прежнему будем делать все ради его удобства и покоя, но нам нужно подумать и о себе. Знаете то пустующее помещение на Главной улице, где мистер Хикс держал раньше скобяную торговлю? Я решила взять это помещение в аренду. Мы откроем там магазин и будем в нем торговать по очереди.
— Maman!
— Витрину мы поручим Фелиситэ, у нее безукоризненный вкус. Товары в витрине будут часто меняться. Помните, я рассказывала вам, как одна управлялась в отцовской лавке, когда мне не было и семнадцати лет? Энн кое-что унаследовала от меня. У нее есть и нюх, и деловая сметка. Она у нас будет главная продавщица и кассир.
— Maman! Ange![63]
— Найдется и Джорджу дело. Об этом скажу чуть попозже… Чем сейчас занята городская молодежь в вечерние часы после ужина? Слоняются взад-вперед по Главной улице просто так, чтобы убить время. В витринах темно, не заглянешь — да и заглядывать нечего: каждый наизусть знает, что там можно увидеть. Но витрина Фелиситэ будет ярко освещена до девяти часов вечера. Одну неделю в ней будут выставлены товары для женщин и девочек. Так и вижу творение Фелиситэ: фон из черного бархата, может быть уложенного в виде волн. А на нем — записные книжки и тетрадки для дневника в сафьяновых красных переплетах с замочками, и шелк, и шерсть. И вещицы для свадебных подарков и подарков ко дню рождения — хорошенькие футляры для карт, ножницы, сотни всяких мелочей. И книги вроде тех, что я выписывала из Чикаго, — «Все, что нужно знать о своей кошке», и «Путешествие Дэйзи в Париж», и «Золотая сокровищница поэзии».
— Maman!
