и безудержно. Но горячей этой тирады в общем шуме не было слышно, как и слов ободрения, которые говорила ей Мизия. Глицерия старалась высвободиться из крепких ласковых рук старшей подруги, и происходила эта замедленная, неуверенная борьба двух женщин при отблесках разгорающегося пламени костра. Памфилий, ощущая, как все больнее становится ему за девушку, шаг за шагом продвигался в ее сторону с выставленными вперед руками. В какой-то момент он услышал слова, которые Глицерия повторяла вновь и вновь: «Так будет лучше всего! Лучше всего!» Внезапно Глицерия оттолкнула Мизию и с громким возгласом «Хризия!» неловко шагнула вперед и рухнула на тело сестры.
Но Памфилий был готов к этому. Он стремительно бросился вперед и, схватив девушку за растрепанные волосы, оттащил от костра и заключил в объятия. Оказавшись в кольце его рук, Глицерия безудержно разрыдалась. Она прижималась головой к его груди так, словно это уже было не в первый раз и теперь она просто вернулась домой.
Неприличие этой сцены сразу же ощутили все присутствующие, а особенно Хрем, который с изумлением и гневом повернулся к Симону. Но тот шагнул в сторону и медленно направился домой, озаряемый первыми лучами рассветной зари. Теперь он понял, каким стал сын за последние несколько месяцев.
Островитяне на все лады толковали об удивительном событии, случившемся на похоронах Хризии. С едва сдерживаемым любопытством наблюдали они за тем, сколь явно охлаждаются отношения между семьями Симона и Хрема. Прошел слух, будто Памфилий пообещал признать ребенка, хотя, естественно, возможность женитьбы даже не обсуждалась.
Читателям позднейших времен будет трудно понять проблемы, с которыми столкнулся молодой человек. Но в ту давнюю пору брак был не столько романтическим приключением, сколько юридическим событием исключительно важного значения, а мера участия жениха в заключающемся союзе в большей степени зависела не от него самого, но от его семьи, состояния фермерского хозяйства, предков. Без поддержки родителей и без возможности жить в их доме молодой человек был просто авантюристом, лишенным какого бы то ни было социального, экономического или гражданского статуса.
Женитьба Памфилия была возможна лишь в том случае, если на нее даст согласие Симон. Традиции, царившие на островах, обеспечивали отцам роскошь самой беспощадной тирании, правда, как раз взаимоотношения Симона с сыном всегда отличались удивительным беспристрастием. Его даже смущало собственное почтение к сыну, казавшееся ему слабостью. Может быть, поэтому в молчании Симона не ощущалось бесповоротности отказа. Более того, оно как бы подразумевало, что решение со всеми его последствиями для домашнего хозяйства, бесконечно благими или бесконечно печальными, остается за Памфилием.
Однажды — это было через несколько месяцев после похорон Хризии — Памфилий заставил себя пойти на палестру поупражняться. Он прошел через низкую дверь и, кивнув нескольким друзьям, сидящим под навесом у кромки поля и вяло переругивающимся о чем-то, двинулся по красному раскаленному песку. Старый привратник, увенчанный в далекой юности венком победителя, захромал следом за ним под палящим солнцем и, едва Памфилий уселся на мраморную скамью, принялся массировать ему икры и лодыжки. В центре поля, отрабатывая технику броска, тренировался с воображаемым диском в руках сын Хрема. Тридцать, сорок, пятьдесят раз он поворачивался вокруг собственной оси, приподнимая при этом колено и стараясь запечатлеть в мышечной памяти последовательность движений. Еще двое молодых людей репетировали фестивальный танец, прерываясь время от времени на то, чтобы поругаться по поводу малейшего нарушения синхронности движений и идеального равновесия. Юный жрец Эскулапа и Аполлона наматывал круги по беговой дорожке. Памфилий отослал привратника и, расстелив на песке плащ, подставил грудь солнцу. Он не думал о своих заботах, так что сознание его превратилось в порожний сосуд, заполненный лишь мучительной тоской, которая каким-то образом сливалась с усыпляющей жарой. В какой-то момент он пошевелился, уперся локтем в землю, поднял голову и, прижав ладонь к щеке, принялся наблюдать за жрецом Аполлона.
Жрец никогда не участвовал в соревнованиях, но в смысле терпения и настойчивости, несомненно, был на острове первым, а в скорости уступал только Памфилию. За вычетом фестивальных недель он тренировался ежедневно, пробегая всякий раз не менее шести миль. Он вел в высшей степени умеренный образ жизни: не пил вина, ел только фрукты и овощи, вставал с рассветом и, если не было вызовов к больным, ложился с закатом. Он дал обет воздержания, обет, навсегда отвращающий сознание от плотских соблазнов, не позволяющий никаких взглядов украдкой и не допускающий возможности даже самых невинных отклонений, каковы бы ни были обстоятельства, обет, который, если выдерживать его до конца, придает сознанию такую силу, которая навеки отделяет жреца от неверных и непоследовательных детей человеческих. Обязанности жреца предполагали долгое времяпрепровождение среди недужных и несчастных, так что в кругу здоровых и счастливых он ощущал себя чужаком, и никто на острове близко его не знал. Но над больными и слабоумными он обладал странной властью, и лишь при их исповеди или когда им бывало особенно плохо, приподнималась завеса его бесстрастия; и те, кому он открывался в такие минуты, уж больше не сводили с него взгляда, удивленного и благодарного. Ему было всего двадцать восемь, но, несмотря на возраст, в знак особого признания его направили на Бринос жрецы — участники храмовых мистерий в Афинах и Коринфе, ибо храм на Бриносе играл особую роль в легенде об Эскулапе и Аполлоне. Памфилий никогда не заговаривал с ним, разве что приветствовал на палестре, и в то же время ему хотелось сблизиться с ним больше, чем с кем-либо на свете. Жрец, в свою очередь, проявлял к нему сдержанный интерес. И вот сейчас Памфилий лежал на песке, провожая жреца взглядом и думая о том, как хорошо было бы начать жизнь с начала.
Неожиданно он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Это оказался один из приятелей.
— Твой отец пришел, — сообщил он и вернулся под навес.
Памфилий поднялся и, выказывая уважение, сделал шаг в сторону отца, приближающегося к нему в сопровождении привратника.
— Не надо, оставайся на месте, приляг, если хочешь, — сказал Симон. — А я сяду на скамью. Поговорить надо.
Памфилий снова лег на песок, повернув голову к беговой дорожке.
Симон вытер лицо подолом рубахи.
Много времени это не отнимет… Но надо все же как-то обсудить это дело… надо в конце концов. — Он был явно смущен. Высморкался. Кашлянул несколько раз и неловко подоткнул полы одежды. — Очень хорошо, так-так, — повторил несколько раз Симон в тщетном ожидании, что и Памфилий скажет хоть что- нибудь. В конце концов он начал заготовленное вступление: — Ну что ж, мой мальчик, насколько я понимаю, ты хочешь жениться на этой девушке. Гм…
Памфилий положил голову на сложенные руки так, словно собрался вздремнуть. В предчувствии всех тех ненужных вещей, которые ему предстояло выслушать, он вздохнул. В глубине души Памфилий знал, что стоит ему сказать «да» или «нет», и отец в любом случае согласится.
— Я не хочу ни к чему принуждать тебя. Полагаю, ты уже в таком возрасте, что сам способен решить, что для тебя хорошо, а что плохо. Но несколько моментов, связанных с этим делом, все же неплохо бы обсудить. Мне хотелось бы в самых простых выражениях представить его с другой стороны и не торопясь посмотреть, что из этого получится. Не против?
— Нет, — отозвался Памфилий.
— Что ж, для начала справедливо, думаю, будет указать на тот факт, что с формальной точки зрения ты совершенно не обязан жениться на этой девушке. Тут все ясно. Она — не гречанка. Насколько я понимаю, девушка воспитывалась в домашней обстановке, судя по всему, сестра ее, эта самая Хризия, старалась, чтобы она не пошла ее путем. Но это не отменяет того факта, что она просто танцорка. Заметь, я не отрицаю того, что девушка она скромная и хорошо воспитанная. На вид мало чем отличается от нашей Арго. И все же надеяться на нечто большее, нежели она имеет сейчас, ей не приходится. В мире полно таких же славных бродяжек, как Глицерия, но из этого не следует, что мы должны открывать им доступ в лоно нашей доброй греческой семьи. Можешь не сомневаться, Хризия прекрасно знала, что Глицерия когда-нибудь станет либо, подобно ей самой, гетерой, либо служанкой.
Симон умолк. Ему был виден только затылок сына, но он легко мог представить, что на лице его сейчас сохраняется то же самое отрешенно-печальное выражение, которое всем им приходилось наблюдать последние несколько недель. Он снова откашлялся и вновь, словно с разбега, принялся декламировать
