меня, при всем моем непостоянстве, — уверенность в том, что он прав. И вот еще что! (О Аполлон, говорю это не из тщеславия или гордыни — может, это просто слабость с моей стороны, может, есть в этом что-то ребяческое, может, это сводит на нет всю молитву…) Если это только возможно, пусть придет день, когда мысль обо мне или о том, что я когда-либо говорила, согреет его. И…
Руки ее опустились. Мир казался пустым. Солнце зашло. Море и небо внезапно отдалились, и Хризия осталась одна, со слезами на глазах и тревогой в сердце. Она сжала губы, отвернулась и прошептала:
— Видно, нет никакого бога. Надо все делать самим. Мы должны сами влачиться по жизни насколько хватит сил.
Напрасно Хризия позволила членам своей паствы привыкнуть к своему постоянному присутствию. В результате сейчас, когда она спала, их все больше раздражало ее затянувшееся отсутствие. По двое, по трое они подходили к двери с выражением наполовину надменным, наполовину встревоженным.
— Когда вернется, не вздумайте с нею заговаривать, — властно бросила Апраксия, долговязая хромоножка, которую Хризия подобрала избитой и брошенной умирать на окраине Александрии. — Сделайте вид, будто не замечаете ее.
— …На целый день ушла и никому ни слова не сказала.
— …А я так вам скажу: не хочу жить в доме, где меня ни в грош не ставят.
— …Даже меньше того.
Но тут случилось нечто такое, что заставило всех перестать ворчать. В стаде появилась новая овечка.
Благодаря посредничеству Симона деньги, предназначенные Хризией для недужного моряка, дошли до цели. Но опекунам Филоклия давно надоело присматривать за ним, да и деньги поступали нерегулярно. Так что они решили истратить полученную сумму на отправку его на Бринос. Для этого надо было выждать, пока в состоянии больного наступит просвет. Когда такой момент наконец наступил, они поспешно собрали его вещи, причесали и отвели на берег, где нашли курсирующее между Цикладами судно, капитан которого с готовностью согласился доставить его до места. И получилось так, что Филоклий оказался на Бриносе как раз в тот день, когда Хризия отправилась погулять в одиночестве. Мальчишке, прислуживавшему в одной из таверн, было велено отвести его в дом, и вот впавший в детство моряк оказался среди пансионеров- заговорщиков.
Десять лет назад Филоклий считался лучшим навигатором на Средиземноморье, первым по умению, опыту и известности. Он много раз был на Сицилии и в Карфагене, водил суда мимо Геркулесовых столпов, заходил в Финикию. Он месяцами плавал на западе в пустынных водных просторах в надежде открыть новые острова и вынужден был поворачивать назад, сталкиваясь с очевидными проявлениями гнева богов. Это сейчас мужчины либо моряки, либо торговцы, либо фермеры, а в великую эпоху они были прежде всего греками или афинянами, и жители островов причисляли Филоклия к этому роду, видя в нем титана былых времен.
Он был уже мужчиной средних лет, когда Хризия, оказавшись пассажиркой на его судне, направлявшемся в Египет, встретилась с ним впервые, и ее сразу поразило, что в нынешнем мире болтунов, в мире, где все размахивают руками, встречаются столь сдержанные на язык и в манерах люди. Кожа у него задубела на морских ветрах, ноги у него были всегда широко расставлены, словно влиты в колеблющуюся палубу. Он выглядел слишком крупным для повседневной жизни; даже глаза у него были необычными, словно не привыкли они к коротким расстояниям, будучи слишком натренированными видом звездных россыпей между облаками и очертаний мысов, проступающих сквозь пелену дождя.
Его закалили ветер, соль и лишения, а мироощущение, нельзя сказать что жизнерадостное, но глубокое, сформировалось под воздействием вынужденной аскезы и долгих морских походов.
Он был одним из тех, кого Хризия любила больше всех в жизни, и именно ей удалось открыть его тайну, заключающуюся в том, что вовсе не страсть к приключениям или жажда наживы влекли его в море. Он изживал время и искал, чем занять себя, чтобы уйти от жизни, потерявшей для него свой вкус со смертью дочери.
Оба они, и Хризия, и Филоклий, видели в глазах друг друга то, что их объединяет: в собственных глазах они были мертвы. Они жили в шаге от того «я», что придает человеку цельность, того «я», что представляет собою смесь уверенности в себе, алчности, тщеславия и легко уязвимой гордости.
Три года назад Филоклию пришлось командовать судами одного из греческих городов во время войны. Он был взят в плен, изувечен, и некогда могучий мужчина превратился в робкое дитя.
Паства с любопытством оглядывала вновь прибывшего, которого столь бесцеремонно затолкали в общий круг. Его расспрашивали, откровенно потешаясь над ответами, и потом посадили на скамейку на самом солнцепеке, где он мог бормотать сколько его душе угодно.
Вскоре после заката, с трудом передвигая ноги, во двор вошла Хризия. Она смущенно улыбалась и поправляла прическу.
— Извините, право, извините меня, дорогие мои. Прилегла на песок и заснула. Мне очень неловко. Извините за опоздание. — (Мужчины и женщины, насмешливо подняв брови, продолжали заниматься каждый своим делом.) — Апраксия, что-то случилось? — (С чисто александрийским высокомерием Апраксия откашлялась и принялась сосредоточенно отыскивать у себя под ногами какую-то нитку.) — Ладно, надо приготовить сегодня на ужин что-нибудь особенное.
Столкнувшись со столь откровенным притворством, овечки обменялись сочувственными взглядами и, стоило Хризии проследовать в дом, громко расхохотались. Смех прозвучал покровительственно, но союз восстановился. Потом, по знаку Апраксин, Глицерия проследовала за Хризией и сообщила, что с Андроса прибыл Филоклий. Он еще раньше, во дворе, заметил ее, и вспыхнувшая искорка памяти заставила его вздрогнуть. Он поднялся, на подгибающихся ногах вышел в центр двора и встал перед ней — изможденный, с запавшими удивленными глазами и растрепанной бородой. Хризия шагнула к нему.
— Друг мой, дорогой мой друг! — повторяла она, но, обнимая его, услышала, как прозвучал внутренний голос: «Что-то должно случиться. Нити моей жизни сплетаются».
В эту ночь Хризия очнулась от нервного беспокойного сна с инстинктивным ощущением, что кто-то стоит рядом. Она приподнялась на локте, вгляделась в огонек, слабо мерцающий в проеме двери.
— Кто это? Кто там?
На пороге неожиданно показалась чья-то фигура.
— Это я, Хризия. Я, Глицерия.
— Что-нибудь случилось? Заболел кто-нибудь?
— Да нет… просто…
— Зажги лампу, дитя мое. Так что там?
— Ты, верно, сердишься, что я тебя разбудила? Но извини, Хризия, я никак не могла заснуть, и мне надо было тебя увидеть.
Да, но отчего же ты плачешь, дружок, голубка моя? Иди сюда, присядь на кровать. Конечно же, я совсем не сержусь на тебя. — Глицерия опустилась на пол рядом с кроватью. — Нет-нет, на полу слишком холодно. Садись сюда, поближе. Да у тебя волосы мокрые! Ну говори, что тебя так расстроило?
— Ничего.
— Как это ничего? В таком случае ты мне что-то хочешь сказать?
— Нет… Не знаю, как… Мне просто хочется, чтобы ты со мной поговорила.
— Что ж, мне есть что сказать тебе.
Хризия принялась поглаживать волосы Глицерин, прикасаясь кончиками пальцев к прядям, прикрывающим ее уши, как вдруг девушка бросилась на шею сестре и безудержно разрыдалась. Хризия продолжала печально ласкать ее, решив, что это просто один из тех беспричинных приступов отчаяния, которые накатывают на отроческую душу, когда постепенно формирующееся сознание впервые сталкивается с болезненными уколами бытия.
— Ш-ш-ш. Мы тебя любим. Все в этом доме любят тебя. Наша красавица Глицерия, наша радость, наша славная девочка… ш-ш-ш… Ну вот. Так лучше? А у меня для тебя хорошая новость (нет, нет, места тут предостаточно). Начиная с завтрашнего дня у тебя будет совершенно новая жизнь. Можешь ходить по острову одна, куда тебе заблагорассудится. И к нашим с Мизией походам на рынок можешь присоединяться. И на холмы взбираться, если хочешь, и по берегу бродить. Я даже покажу тебе самое для меня сокровенное — красивое убежище у моря, где остаешься совершенно одна… Ну? Довольна? Разве такие новости не
